Валерий Попов - Жизнь в эпоху перемен (1917–2017)

Чрезвычайно уважал он и замечательного руководителя, талантливейшего экономиста, тоже ленинградца, Николая Вознесенского, бывшего заместителя председателя ленинградского Горисполкома — после войны Сталин сделал его членом Политбюро ЦК, Председателем Госплана, заместителем Председателя Совета Министров — то есть практически своим заместителем — поскольку Сталин тогда занимал должность Председателя Совета Министров. У него было еще два заместителя — Маленков и Берия. И мы теперь, уже искушенные в политике, понимаем, чем чреват был такой расклад и как он опасен был для «ленинградских выдвиженцев».

Раскол наметился скоро. Жданов, как это ни странно нам сейчас слышать, был довольно прогрессивным деятелем, во всяком случае — в экономике, и именно он после войны, высоко поднявшийся и уверенный в поддержке своей весьма продвинувшейся команды, наметил новый курс развития государства. Видя крайнее обнищание населения после войны, отсутствие самых элементарных бытовых вещей, Жданов предложил вместо усиленного развития тяжелой промышленности переместить силы и средства в развитие легкой промышленности — хоть немного улучшить быт людей. Идею эту Жданов разрабатывал вместе с Вознесенским, но неожиданно и Сталин поддержал эту инициативу. Таким образом, Вознесенский стал «главным заместителем» Сталина в Совете Министров — именно по такому пути государство должно было пойти. Ясно, что два других заместителя, да еще такие, как Маленков и Берия, такого пропустить не могли.

В ноябре 1948 Сталин на своем дне рождения, слегка выпив и расчувствовавшись, заговорил о том, что стареет, что надо искать преемников, и вдруг сказал, что преемником в экономике видит Вознесенского, а в политике — Алешу Кузнецова: «Есть возражения?». Возражений, ясное дело, не последовало. Но кончилось это для ленинградских выдвиженцев самым страшным образом. В 1948 году Жданов умер, и ленинградцы потеряли своего лидера, хорошо разбирающегося в дворцовых интиригах. У них такого опыта не было. А Маленков и Берия были истинными злыми гениями подобных дел. Разумеется, они не выступали против открыто — у них был арсенал более тонких, но более действенных методов.

25 декабря 1948 года произошла 10-я областная и 8-я городская объединенная ленинградская партийная конференция, были выбраны руководящие органы. По официальным данным, единогласно прошли соратники Вознесенского и Кузнецова. Секретарем горкома партии был избран Попков, секретарем обкома — Бадаев, вторым секретарем обкома — Капустин. Председателем исполкома избрали Лазутини. Объявили, что за всех кандидатов проголосовали, как тогда было принято, а по-другому и быть не могло, — единогласно.

В первых числах января 1949 года на столе у Сталина оказалось анонимное письмо, в котором сообщалось, что выборы в Ленинграде фальсифицированы, а многие коммунисты на самом деле голосовали против.

Вообще-то на имя Сталина ежедневно приходило несколько тысяч писем, и, естественно, они тщательно отфильтровывались — и в том, что это письмо, да еще анонимное, оказалось на столе у Сталина, видна рука или Берии, или Маленкова. Маленков даже в большей степени, чем Берия, был «поваром» «Ленинградского дела». Прочитав письмо, Сталин пришел в негодование, немедленно вызвал Маленкова и расследование поручил ему. Очевидно, что и письмо было составлено и послано не без участия Маленкова, так что дело попало в «верные руки». Тут же Маленков сообщил Сталину: «…И вообще, в Ленинграде отбились от рук — там идет какая-то оптовая ярмарка, а я, заместитель Председателя Совета Министров, ничего об этом не знаю». Это была еще одна западня — теперь «ленинградцам» было не уйти.

Ярмарка на деле была разрешена Советом Министров. Сталин, Председатель Совета Министров, был человек занятой, и заседания Совета обычно вели, по очереди, его заместители — то Берия, то Маленков, то Вознесенский. Когда решался вопрос об оптовой ярмарке в Ленинграде, председательствовал Вознесенский. Это естественно — именно он был проводником новой политики государства в надежде хоть как-то улучшить жизнь народа. По причине неуклюжести государственной власти на складах отдельных регионов скопилось огромное количество продукции, но никакого движения не было, все тормозилось какими-то запретами и циркулярами, и полки в магазинах были пусты, люди голодали. И Вознесенский организовал оптовую ярмарку в Ленинграде: все регионы привозили свою продукцию, заключали договоры на поставки. Началось какое-то движение. Но тут, вместе с материалами о подтасовке выборов (оказывается, голоса «против» все же были), Маленков выложил бумагу о ярмарке, на которую якобы было завезено столько товаров, что большинство из них попортилось, и государству нанесен ущерб в 4 миллиарда рублей. Вместе с материалами о подтасовке выборов (в Ленинграде нарушают советские законы) — и «вредительство» на 4 миллиарда казалось уже естественным: враг идет на все!

Родионов, Председатель Совета Министров РСФСР, чувствуя опасность, послал рапорт об успешном ходе ярмарки, о заключении договоров между регионами на поставку товаров… В результате погиб и он.

Началось «Ленинградское дело». 13 августа 1949 года на совещании в кабинете Маленкова были арестованы Кузнецов, Попков, Родионов, Лазутин, Вознесенский, член Политбюро ЦК, заместитель Председателя Совета Министров, был арестован по решению Пленума ЦК ВКПб, прошедшего 12–13 сентября. Следствие велось грубейшими методами, подозреваемых постоянно избивали. Как это было тогда принято, дело раскручивалось, привлекались сотни «соучастников» и даже родственников. Судебный процесс (впрочем, без адвокатов, отброшенных как пережиток) происходил в сентябре 1950 года, в Ленинграде, в Доме офицеров на Литейном. Военной Коллегией Верховного суда и особым совещанием при Министерстве Госбезопасности были приговорены к смертной казни и неподалеку, в Большом доме, где располагалась Госбезопасность, через час расстреляны Вознесенский, Кузнецов, Попков, Лазутин, Родионов, Капустин.

Были выявлены и арестованы еще сотни «соучастников». Город замер. Все послевоенные надежды на новую жизнь рассеялись. Снова шли аресты. Помню ночные тихие разговоры моих родителей в соседней комнате (оттуда в щель пробивался луч). Мне было десять лет, я ничего не понимал, но тревогу чувствовал. Слов я разобрать не мог, а если и разбирал — то не понимал, но ощущение беды было даже у меня, третьеклассника.

Десятилетия спустя, уже «умудренный» в политике, «знающий все», я у мамы спросил про то время — разумеется, не осуждая ее (нас бы туда! Что бы мы делали?).

Мама ответила слегка раздраженно, видимо, уже чувствуя, что вот сейчас дети начнут ее «смело разоблачать»: