Валерий Попов - Жизнь в эпоху перемен (1917–2017)

Но зато дома поселилась тревога. Опять ночью светится под дверью щель и доносится приглушенный разговор родителей. Из их тихих слов я понимаю, что отца увольняют из Всесоюзного института растениеводства — красивого здания на Исаакиевской площади, где я так любил бывать, — и направляют куда-то в глушь, в область.

— Так селекционер и должен жить на полях! — бодро произносит отец, но мать сразу решительно перебивает его.

— Ты никогда ни о ком не думал, только лишь о себе!

Из дальнейшего я улавливаю, что вопрос назначения обсуждению не подлежит: «партийная дисциплина»! Обсуждается — с еще большей тревогой понимаю я — вопрос «окончательного и бесповоротного переезда» (бодрая формулировка отца) всей нашей семьи туда!

— Как же это? Куда же мы? А это все (все привычное и уже любимое, я вижу даже в темноте) исчезнет навсегда и никогда уже не появится? А там что нас ждет, кроме тьмы? Неразличимая, но напористая маминаречь. Я слегка успокаиваюсь: нас она в обиду не даст, отец поедет туда один. «А там посмотрим.»

И отец перестает появляться дома даже по вечерам. Как бледная тень, является лишь в середине воскресенья — сидит, мучительно улыбаясь, скрюченный: на новом месте от переживаний и отсутствия горячей еды разыгралась язва. Потом он и по воскресеньям перестает приезжать. Я чувствую в домашнем воздухе еще больший напряг. Отрывистые разговоры мамы по телефону: «Да… Да! И главное — кого подобрал! Все уже попользовались и бросили ее за ненадобностью, а он подобрал!».

Разговоры те перепиливают нервы даже у меня. Что же испытывает моя мама, если позволяет себе такие разговоры, которые так мучительно даже слышать — не то что вести!

Потом вдруг она появляется вечером взвинченно-веселая, непривычно ярко одетая, с тонкими выщипанными бровями. Говорит с бабушкой очень громко — чтобы услышал я? При такой интонации — мучительно вижу, даже туда не глядя — мама для большей убедительности поднимает бровь.

— Увязался после совещания Тер-Ованесян, директор библиотеки Академии наук, буквально до самого дома шел! Говорит: «Алевтина Васильевна! Наверное, тяжело такой молодой цветущей женщине жить одной?» — мать кокетливо похохатывает: «С чего вы это взяли? У меня есть муж!»

Я кидаюсь вон, закрываюсь наглухо в уборной, чтобы не слышать, не слышать! Не только смысл, но — интонация, интонация! — вот что делает мои страдания невыносимыми. Как же можно так говорить? Я понимаю, что мать замучена, но… неточность слова — главное мое страдание, уже тогда!

Где же нужное слово услышать? Мать вдруг еще и рассказы начинает писать! Женщина властная и энергичная, приученная повелевать, она единогласно выбрана председателем месткома и редактором стенгазеты и уверенно, не колеблясь, писала всем поздравительные стихи. То, что их переполняло, не всегда считалось с рифмами, ритмами — главное, все поместить. Но тут она еще стала рассказы писать! После работы вдруг собирала нас с сестрами у письменного стола и читала, как бы небрежно: «Женщина средних лет с умным волевым лицом сидела за столом и что-то писала. Вдруг в круг света, очереченный абажуром настольной лампы, решительно вошла девочка с круглым лицом и пытливыми глазами. „Я не понимаю, мама, — взволнованно заговорила она. — Как может человек ради своих удобств оставить свою семью, бросить детей?“»

— Там звонят, кажется! — бормотал я, выбегал в прихожую. Громко открывал и закрывал дверь, как бы пытаясь разобраться в загадочной ситуации, кто же это звонил… При всей моей любви к маме и переживаниях за нее я не мог дальше это слушать, хотя не мог еще объяснить, почему!

Я получил золотую медаль — ее вручили мне на выпускном вечере в школе… другие отличники получили серебряные… Я — первый!

Вечером появился отец, как-то сконфуженно поздравил меня, подарил авторучку с чернилами (еще редкость тогда), потом пробормотал, что приедет теперь не скоро. «Посевная!» — вздохнул он…

В 1957-м мы снова появились в Москве. Я знал от мамы, что отец приезжал к нам так редко, потому что там, на селекионной станции, кого-то себе завел, хотя отец при редких появлениях это страстно отрицал, утверждая, что сельское хозяйство — процесс непрерывный, поэтому домой не приехать. И тогда наша решительная волевая мама сгребла всю семью вместе с отцом в охапку и привезла в Москву, к самым ближним родственникам — надеясь на их поддержку: веселье, застолье, поцелуи, общая любовь должны растопить душу отца, растрогать, вернуть его близким.

И мы опять, как при переезде из Казани, поселились в семье тети, с мужем Иваном Сергеевичем и сыновьями Владленом и Игорьком. Нашим московским родичам уже дали вторую комнату в том же коридоре, как раз напротив первой, и детей, изрядно уже выросших, всех разместили там: тем более, что в первой комнате шли взрослые разговоры допоздна. Среди ночи я вышел из детской, направляясь в туалет, и вдруг услышал из взрослой комнаты странные звуки, каких не слышал прежде никогда. Это был кто-то из близких, тембр узнаваемый, родной… но что это было? Застыв в коридоре в майке и трусах, я вдруг понял с ужасом: это рыдал мой отец, большой и сильный. Этот крик сопровождался неразборчивым торопливым бормотанием родственников, успокаивающих, уговаривающих его. Я был настолько потрясен, что забыл, зачем выходил — испуганно нырнул обратно, в темную комнату, теплую и уютно-вонючую, и долго дрожал под колючим одеялом. Вот она, тайная взрослая жизнь! А интересно — пришла вдруг в голову странная мысль: это хорошо или плохо, когда такая большая семья, и когда так много родственников заботятся, чтобы ты правильно жил?

Но больше тогда интересовал меня Игорек: мой кузен за десять лет из ушастого и курносого мальчонки он превратился в весьма эффектного юношу, с шапкой черных кудрей и надменным взглядом. Накануне мы уже оценили друг друга — во всяком случае, он уже о себе заявил. Вскользь сообщил, что все им восхищены — и во дворе, и в классе, и даже в масштабах школы: играет за школу в баскетбол… Его высокое положение в обществе не вызывало сомнений — какая посадка головы, грация движений! Учился он в лучшей школе Москвы, оказавшейся рядом, там учились дети послов, министров, солистов Большого театра — и оказался среди них лучшим: круглый отличник, непререкаемый эрудит. Да-а! Эта среда, видимо, стимулирует успех. Должен сказать, что такие слова, как «стимулирует», «эрудит», мы уже знали и щеголяли речью. Мы оба закончили школу с золотыми медалями… Но где я, и где Игорек! Несомненно, своим дальнейшим успехам я обязан ему — другого столь яркого маяка у меня не было. Да и не только отличником — и джентельменом, и бонвиваном стал я благодаря ему! Что значит — «московская школа»! И даже значительно позже, когда восхищались «виртуозностью» Игорька, и еще позже, когда его за это же хулили (за то же самое, чем раньше восхищались), он неизменно отвечал (сдержанно, но с достоинством):