Валерий Попов - Жизнь в эпоху перемен (1917–2017)

— Вот так вот, сын! — он обнял меня за шею, притянул, наши головы сблизились. — Я тебя взрастил (это чуть иронически). Теперь ты выходишь на самостоятельный путь, независимый! — тут он резко отодвинул меня.

«Понятно! — иронически подумал я (в те годы я обо всем думал лишь иронически). — Независимый прежде всего от его денег…»

— А как же насчет этого? — я хотел насмешливо пошевелить перед его носом двумя пальцами — средним и указательным… Мол — не собьюсь? Но передумал — даже ничего не сказал… Не успеваем!

Мы встали. У него чуть сверкнули слезы.

— Ну! — произнес он. Мы обнялись. И долго после этого не виделись.

— Ну что он там наплел? — вскользь поинтересовалась мать, когда я явился (надо признать, далеко за полночь).

— Ну так… как обычно. Общие рассуждения! — я насмешливо пошевелил пальцами.

— А что он еще может! — «припечатала» мать.

После этого мы с отцом долго не виделись. И — как ни кощунственно это звучит — это было и правильно. Надо было пройти самостоятельный путь… И многое, я боюсь, в моем пути — бате не понравилось бы. Но я должен был сделаться собой, а не кем-то.

Вообще-то жилось мне, в девятнадать, неплохо. Если не считать того, что все прежнее рухнуло. А что осталось — поменяло знак с плюса на минус. В минус ушло все, что было в советское время.

Кругозор мой с поступлением в институт стал значительно шире. Даже свой город я узнал по-настоящему только тогда. Если раньше мои передвижения ограничивались, в основном, улицами Преображенского полка — школа, дом, адреса школьных приятелей, то теперь я увидел вовсе не похожую на центр Петроградскую сторону, и слегка грустный (там всегда было холоднее), открытый морю Васильевский остров. Там мы собирались у друга Кошкина, в огромной профессорской квартире его родителей на шестой линии. «Странно! — я с удивлением озирался. — Мой папа, вроде бы, тоже профессор… Но настоящую профессорскую квартиру я видел впервые!»

Странно: жили они вроде неплохо, даже шикарно: и папа-физик все время по заграницам, и мама, строгая женщина, декан Политеха… но именно в их доме я первые столкнулся с жестким неприятием советской власти. Вокруг все быстро менялось. Шестидесятые годы. Разоблачение культа Сталина — и еще разоблачение много чего… О своем сознании я бы сказал, несколько выспренно, так: ушел отец, и с ним эпоха. Ушел он не в том смысле, как ушла эпоха — насовсем. Он-то жил неподалеку, в Суйде, под Гатчиной… но ушел от мамы, и мы не виделись. И как-то с исчезновением его стала забываться и его эпоха, его путь от деревенского мальчонки в профессора. Да и какой он профессор? В бараке, говорят, живет.

Вот Кошкины — старинная фамилия: портреты дедов в мундирах! И множество книг, которых нет в массовых библиотеках. Новые «учителя жизни» появились у меня.

Первая книга, которую друг Кошкин дал мне почитать (без выноса из дома, читал в старинном кожаном кресле), была издана в 1955 году, в советском издательстве… Что ж в ней такого уж запрещенного? Начал читать — и содрогнулся. Сборник речей Генерального прокурора Вышинского… Годы, десятилетия обвинений, расстрелов маршалов и академиков, членов ЦК! И все эти обвинения произносились с апломбом, в полной уверенности в собственной правоте — и поддержке народа!

Потом он дал мне слегка потрепанный синий том с полувытертыми золотыми буквами «Сессия ВАСХНИЛ, 1948 год». О — это уже касалось меня! ВАСХНИЛ — Всесоюзная Академия сельскохозяйственных наук имени Ленина. Не знаю — был ли батя (тогда уже доктор наук) на этой сессии. Мне ничего о том не рассказывал…

— Посмотри теперь, как генетиков у нас гнобили! — сказал друг.

Взял я этот том осторожно, с чувством некоторой опасности для репутации нашей семьи. Что там отец — доктор наук! Дед, академик Василий Петрович Мосолов, которого я так мимолетно видел в детстве в Москве, вице-президент ВАСХНИЛ в те годы, уж наверняка на той сессии был… Что же теперь с репутацией нашей семьи — тем более при теперешних настроениях?!

Первая страница…

«Всесоюзная Академия сельскохозяйственных наук имени Ленина.

Сессия 31 июля — 7 августа 1948 года. Москва.»

Перекладывал ветхие страницы. Члены президиума… Лысенко… Лобанов. Ага — Мосолов! Мамин папа. Прочел тогда не все — и далеко не все понимая. Научная сессия… термины, термины!

И вот сейчас, в 2017 году, в столетний юбилей революции, перечитываю снова. Что происходило в стране — и в науке?

Длиннющий доклад Лысенко, президента Академии сельскохазяйственных наук, и при этом, как ни странно это для многих прозвучит, — директора… Института генетики.

Уже вбили нам в голову — безграмотный выскочка. Между тем доклад поражает обилием цитат (отнюдь не только марксистких), изложением сложных гипотез… и ни разу не сбился, не ошибся! Хотя, конечно, при издании тома эти негодяи все могли и подредактировать!

Дальше все крутится вокруг этого доклада. При бесстрастном историческом взгляде (страсти надо попытаться умерить, разобраться спокойно) — в чем была суть? В послевоенные годы (некоторые из них, притом, были засушливые, неурожайные) главная задача была — накормить страну, вывести высокоурожайные — и при этом устойчивые — сорта. Но устойчивы-то как раз дички, с крохотными зернами и короткими стеблями, — а культурные растения, выведенные человеком год или даже сто лет назад, закалки такой не имеют, страдают от всех болезней, даже от ветра и дождя. Надо скрещивать, испытывать новые и новые гибриды, выводить сорта, устойчивые сейчас и в будущем, в новых и новых поколениях… Между тем генетики утверждают, что свойства, приобретенные в одном поколении, не откладываются в ген и не наследуются. Наследственные качества, та же высокоурожайность, полученная в одном поколении, ни в коем случае не наследуются! Вот где — бой между генетиками и селекционерами. Селекционеры доказывают в своих докладах, приводят примеры устойчивых изменений растений в положительном направлении. Думаю, и отец, если бы там был, имел бы что рассказать. Генетики, ссылаясь на научные исследования генов, устойчивые изменения, отрицают, доказывают, что ген не меняется. Но новые сорта-то выводятся и сохраняют свои свойства! «Это невозможно!» — отвечают генетики. В добросовестности их исследований глубинной сущности генов сомнений нет. Но наука и практика только тогда и интересны и полезны, когда развиваются, когда пытаются объяснить и сделать необъяснимое. Отрицание! Потом — отрицание отрицания! Это еще Гегель нарисовал. Но тут — непримиримое советское время, «обострение классовой борьбы», намеченное Сталиным… каждый стоит на своем и отрицает другое. Правда — никаких оскорблений в материалах сессии я не заметил. Генетики гордились своей наукой — и правильно. Селекционеры гордились своими сортами — и правильно! Противоречия и двигают жизнь вперед, волокут жизнь на новые ступени… и так, увы, всегда.