Валерий Попов - Жизнь в эпоху перемен (1917–2017)

И — бесконечное скользкое поле, и тьма, в которой абсолютно не за что держаться. Появились, наконец, золотые квадраты окон, словно отдельно от всего повешенные во тьме. В одном из них я увидел отца. Он стоял посреди пустой комнаты под тусклой голой лампочкой на шнуре, в любимой своей позе: сцепив пальцы на крепкой лысой голове, раскачиваясь с носка на пятку, задумчиво вытаращив глаза, нашлепну в нижнюю губу на верхнюю.

Вход был с другой стороны. Я прошел по тусклому длинному коридору с одинаковыми дверьми, прикинув, постучал в третью дверь от конца. Замер. В ответ — тишина! Ошибся? Подавляя нерешительность, пихнул дверь. Оказалась не закрыта… Попал! Отец долго оставался в той же позе, словно не заметил меня, — или заметил, но не придал большого значения — решил додумать, не отвлекаясь, свою большую и главную мысль до конца. Потом все же повернулся, весело и изумленно вытаращил глаза.

— Как ты меня нашел?!

— Ведь ты же мне рассказывал, — усмехнулся я (в тот год я в основном усмехался).

— А, да! — шлепнул ладонью в лоб, плавно переходящий в высокую сияющую лысину. — Ну? — подошел ко мне, взял за плечо. — Раздевайся! Есть хочешь? Давай!

Что б я не поставил сразу в лоб главный вопрос (он думал, что я приехал звать его домой), он бурно двигался, выдвигал ящики тумбочки, из одного вынул сковороду. В другом — тоже выдернутом резко — по выпуклому фанерному дну с грохотом катались после рывка четыре грязных яйца в опилках и засохшем курином помете. Он воткнул вилку плитки, спираль налилась огнем и словно бы увеличилась. Поставил мятую алюминиевую кастрюльку. О край ее кокнул по очереди все четыре яйца. Разведя скорлупу, выпустил скользкое содержимое.

— А, да! — вспомнив, схватил большую ложку, стал шерудить ею в кастрюльке. — Новый рецепт! Мягкая яичница! — объявил, торжественно подняв ложку, измазанную желтком.

— Слишком быстро все делает! — мучаясь, чувствовал я. — Понимает, что встреча сына с отцом после долгой разлуки важна… но не имеет терпения ее проводить. Быстрее, быстрее!.. Чтобы что? Что бы я сразу уехал и не мешал ему думать, не отвлекал его? Или чтоб я в этом рое дел не нашел даже щелки, чтобы задать главный вопрос — как он думает жить, вернее, как он уже живет? Я стоял неподвижно, глядя на эту суету, опять же внутренне усмехаясь: столь бурной энергии надолго не хватит! И когда четыре ярких свежих яйца превратилась в маленькую горелую кучку, отец сник. Почесал висок грязной ложкой.

— Сейчас! — он хлопнул меня по колену и куда-то стремительно вышел.

Через некоторое время я услышал его голос — ослабленный одной или несколькими перегородками, слов было не разобрать — но интонация такая была, что сразу ясно: он с женщиной разговаривает. После паузы ответил женский голос — глухой и, как я понял, специально приглушенный. Совещаются? Сейчас придут? Я подскочил к круглому зеркальцу на стене, плевал на ладошку и приглаживал чуб. Тяжелые скрипучие шаги в коридоре. Один идет? Сердце вдруг наполнилось горячей благодарностью. Понимает мою стеснительность! И сам он такой же! «Но каково той женщине? Отец решил ее не показывать — меньше проблем! Но каково ей?» — и такая вдруг мысль появилась. Со скрипом отъехала дверь, и отец, слегка смущенный, вошел.

— Вот, — пробормотал он и поставил на столик миску, накрытую тарелкой.

Я сидел молча и неподвижно. Но в душе бушевала буря, переплетение самых противоречивых чувств. Отец явно не хотел ничего говорить больше, кроме «вот». Но я чувствовал, что та, пославшая миску, надеялась на большее. И сейчас с трепетом прислушивается — и тишина угнетает ее. Эта стеснительность отца — такую я ощущал и в себе тоже — переходит порой в жестокость, в отрицание слишком бурных чувств, нарушающих равновесие. «Вот» — и все, а сами дальше разбирайтесь, но не слишком бурно.

— Слушай — расскажи о борьбе с генетиками… на сессии в 1948-м.

— И ты тоже эту глупость повторяешь! Надо хоть немного дело понимать, а потом уже знаки ставить — этот хороший, этот — плохой. При советской власти Лысенко — бог, теперь все его дьяволом называют — при этом понятия даже не имея, что он делал. Ты-то хоть разберись. Хотя бы в том, чем отец твой всю жизнь занимался! Генетики — нотам учат, селекционеры по ним… музыку пишут. Генетики утверждают — не унаследуются качества растения, приобретенные им в процессе жизни, ген не меняется никогда, это святое. Даже анекдот рассказывают такой: у беременной львицы бочкой придавило хвост — и все львята родились с бочкой на хвосте. Насмешка. Карикатура на селекционеров — которые пытаются растения с хорошей наследственностью вывести, сами в земле по уши. А генетики — смотрят свысока, надменные теоретики, белая кость, галстуков не снимают. И тут, конечно, и без политики не обошлось, политика везде нос свой сует: «Усиление классовой борьбы!». Генетики — буржуи в кабинетах, — а Лысенко, наоборот — по полям демонстративно босой ходил! Мы, мол, простые, академиев не кончали! При этом президентом академии был. И вовсе не благодаря милости Сталина — а исключительно по его делам, неистовом трдолюбию. Да — загибал порой! Стебель с несколькими колосьями невозможным оказался. Да, власти требовали увеличения урожайности — как еще голодную страну накормить? А генетики говорят — ждите, когда мутации с неба прилетят, других способов изменить наследственный ген не существует. Насмехаться им легче, конечно, чем нам возиться в земле и пытаться что-то сделать. Но я никогда их не отрицал. Ген надо изучать, это — самое великое и загадочное, что создано природой. Но можно на наследственность влиять — а они отрицают такой факт. Я, честно, на эту свару с тоской глядел. Смешно генетиков гноить — ген самое гениальное и до сих пор непонятное. Но… кто же тогда культурные растения из диких произвел? Да только тот, кто сеял и убирал! И о результатах думал. Не просто думал, а мог от голода умереть, если ничего не придумает. И бесит меня этот «Континиум», как я говорю — приверженность к тому, что и до тебя было известно, и всеми принято… А ты-то тогда на что? Надо зерна увеличивать, колосья, стебель укорачивать, чтобы рожь не полегала и не гнила — и я это делаю. Но лекции Карпеченко, великого генетика, в аспирантуре с упоением слушал. Надо все знать — тогда только что-то и сделаешь. «Гений — парадоксов друг!»

Батя Пушкина обожал. Потом мы спали с ним на жестком дощатом топчане, зябли под одним тонким одеялом. Второе одеяло, наверное, пуховое, с узорчатым пододеяльником, — насмешливо фантазировал я, — отец, стесняясь, естественно, не принес. Пусть лучше померзнет сын! Сам-то он явно спит не здесь… это он для меня так постарался! — слегка иронически думал я, засыпая.