Валерий Попов - Жизнь в эпоху перемен (1917–2017)

— Где уж нам, дуракам, чай пить!

Примерно в таком же тоне излагал и Юра.

— Да уж, видать, такие неказистые мы! — утешая, он обнял меня своей мощной лапой. — Пойдем, может быть, выпьем — что нам еще остается!

Красавицы засмеялись, но было уже поздно: дружба одержала победу над любовью. Даже не помню, как мы добрались до дому. Во всяком случае — не помнил я. Мой-то безудержный «восторг опьянения» был понятен, но и Юрок, видно, расчувствовался — значит, и ему знакомство приятно?

Разбудил меня телефонный звонок. Ого! Сколько же я проспал!

— Ну это я… Неказистый! — забормотал Юрок в трубке. — Помнишь меня?

— Не помню ничего… но тебя помню!

— Эххехе-хе! — закряхтел он, — так может, нам пойти выпить по стакану кефира, а может, где-то даже ацидофилина?

— Давай!

Он ждал у выхода из-под земли на углу Бродского с Невским. Огромный, спортивный, великолепно одетый, с мощной челюстью и огромными черными очами.

— Что-то не вижу… где здесь кефир продают? — огляделся он.

— Так может, туда пойдем — авось, полегчает? — я кивнул в сторону великолепной «Европейской». Появиться на «Крыше» с Юрком — колоссальный скачок в моей судьбе!

— Не, все, зарекся! — как бы в ужасе забормотал он. — Да и не пустят меня туда!

— Тебя — и не пустят? — воскликнул я.

— Все сделал возможное вчера… чтобы не пускали! — вздохнул он.

— Что-нибудь разбил? — я пытался вспомнить нечто ужасное, но не вспоминал.

— Да не, это бы ерунда! Бывало такое — не помогает!

— Не помогает от чего?

— От «Крыши»! Но вчера решил — все! Завязываю! При выходе дал Якимычу, швейцару внизу, крупную сумму денег.

— Чтобы всегда пускал?

— Наоборот — чтобы никогда не пускал, в шею гнал! Сначала он где-то даже не хотел брать за это деньги — но потом все же взял! Так что — все! Персона нон грата.

— Да-а, — и я огорчился. — Один только выход теперь. Верней — вход.

— Какой? — пробормотал Юрок с робкой надеждой.

— Еще больше Якимычу дать, чем вчера. Перебить, так сказать, вчерашнее решение!

— Думаешь?!

— А чего не попробовать?

Женщина, вышедшая из метро, загляделась на Юрка — откуда столь эффектная личность в скромном Ленинграде? Долго смотрела нам вслед… И только когда мы подошли к «Европейской», ушла: мол, значит, оттуда, из «Европейской» — тогда понятно…

Мы робко, виновато вошли в мраморный холл.

— Юрий Ефимыч! — к нам кинулся радостный швейцар. — А то я уже волнуюсь, где ты? Не заболел?

— Все он забыл, видимо, — процедил Юра сквозь зубы, частично выбитые в битвах большого спорта.

На «Крышу» мы поднялись — как иначе? Но гуляли поначалу в строгой, сдержанной манере. Пока не оказались за нашим столом другие знаменитейшие баскетболисты, друзья Юрка — Олег Кутузов и Олег Мамонтов. Особенно знаменитыми они стали после шумной постановки — «Весна в ЛЭТИ», сделанной лэтишниками и затмившей все театральные премьеры. Герой пьесы упоминал их: «И вот выходит Мамонт… Мамонт не тянет!». Но и без этой рекламы от них было глаз не отвести! Кутузов — огромный, сутулый, с повисшими ниже колен руками, слегка орангутангообразный (в хорошем смысле этого слова)… При этом еще — блестящий ученый, преподаватель ЛЭТИ, где я тогда только учился… Олег Мамонтов — полная противоположность: невысокий, даже полноватый, но компактный, очень красивый и четкий. И чувствовалось в нем колоссальная собранность, организованность — он был «распасующим» в игре, мотором и мозгом нескольких лучших баскетбольных команд тех лет — пока не состарился.

— Вот, — небрежно представил меня Юрок. — Тоже ваш, из ЛЭТИ.

Кутузов посмотрел на меня мрачно, словно предчувствуя уже нашу встречу на экзамене. Мамонтов глянул дружески-весело:

— Раз на «Крыше» — значит, наш человек!

И я почувствовал себя, наконец, полноправным на «Крыше»! Вспоминаю те годы — и кажется, что я оттуда не уходил. Все помню!

Вот знаменитый актер Симонов, наш Петр I из замечательного, всеми любимого фильма… Уже седой, но всеми узнаваемый, с розовым, пористым, как бы слегка воспаленным лицом. С двумя роскошными — правда, уже в возрасте — дамами. Одна дама уходит — «попудриться». Симонов наклоняется ко второй и что-то ей говорит, видимо: «И тебе тоже попудриться бы не мешало…».

Она, кинув на него не то чтобы ласковый взгляд, встает и уходит. И тут же, словно читая мысли и читая их, видимо, не в первый раз, рядом с Симоновым безмолвно появляется официант с фужером какой-то прозрачной жидкости на подносе. Симонов, кивнув, берет фужер, выпивает, ставит на поднос, и официант так же безмолвно уходит. И тут же сварливый старик превращается в великолепного джентльмена — вскакивает навстречу подошедшим дамам, подвигает стулья… Вечер обещает быть уютным.

Вот я вижу несколько неожиданную для ресторана пару. Седой, вальяжный, очень знаменитый человек с глазами слегка навыкате, и с ним толстоватый курчавый подросток, почему-то хмурый, чем-то недовольный. Знаменитый писатель Герман и его сын-школьник Леша, о котором ничего замечательного еще неизвестно тогда. Они что-то заказывают официанту, потом вдруг Леша берет портфель и с недовольным видом раскладывает на крахмальной ресторанной скатерти учебники, тетради и, видимо, дневник — судя по реакции папы.

— Замечательный отец! — комментирует Юрок. — Нашел все-таки время для воспитания сына!

— Но почему ж в ресторане-то? — изумляюсь я.

— Да у них дома ремонт сейчас! — сообщает Юрок. — Приходится им в «Европейской» ютиться!

Я гляжу на этот семейный дуэт не без зависти. Хорошо писатели живут: во время ремонта в «Европейской» ютятся! «Надо бы тоже писателем стать!» — появляется мысль. И мне приятно и лестно: вдобавок ко всему, что, раскланиваясь со знаменитостями, Юрок неизменно остается со мной как с самым близким другом!

…Еще одна сценка на тему «Отцы и дети». За столом — огромный лысый актер Моргунов и его сын, явно начинающий школьник, но при этом как две капли воды похожий на папу. Ссорятся, напирают друг на друга (очень похожи). Потом сынок обиженно встает и куда-то уходит… Может, папа велел срочно позвонить маме, чтобы не волновалась? Сын уходит, а Моргунов-старший тут же хватает тарелку сына и очень быстро, кромсая на куски, съедает великолепную его отбивную, кидая при этом свирепые взгляды вокруг: вдруг кто-то за что-то его осуждает?!

А вот в углу, где сдвинуты три стола, гуляет компания знаменитых кинематографистов, и Василий Ливанов, несомненно, самый темпераментный там, вдруг вскакивает и восклицает:

— Не трогай лицо! Это мой инструмент!

Публика радостно наблюдает: «Гуляет кино»! Такое уж место — «Крыша».

Постепенно и наше поколение «набирало вес». Вспоминаю как феномен: у нас еще не было опубликовано ни одного рассказа или стиха, да и написано было чуть-чуть, самое начало, но мы уже четко откуда-то знали, что мы — состоялись. И как ни странно, чувствовали мы это прежде всего на «Крыше». Советские издательства и журналы знать нас не знали, да и знать не хотели, как-то мы не укладывались в их концепцию… да мы и не хотели в нее укладываться. А на «Крыше» нас уже признавали — это было первое место, где такое произошло. Видимо, самые чуткие люди работали тут. Нас знали по именам, а потом уже и по имени-отчеству, нас почтительно встречали, провожали, усаживали. Именно здесь мы впервые почувствовали свою значительность. Если из нас кто-то излишне погорячился и не хватило денег, нам верили в долг. И, мне кажется, мы не подвели.