Валерий Попов - Жизнь в эпоху перемен (1917–2017)

Никакого «разгрома генетики» в материалах сессии я не нашел. Выступления единственного генетика — профессора Рапопорта, участника войны, орденоносца — никем не перебивались. Причем и он говорил о возможности изменений генов… но только лишь сильно действующими химическими препаратами. Так же генетики признавали, что существуют мутации — изменения гена, необъяснимые и крайне редкие, под влиянием неизвестных космических излучений… Но какая на это надежда? Срочно нужны были новые сорта! И подтверждением того, что это возможно, — сделать лишь на полях, своими силами — сорта ржи, выведенные моим отцом в Суйде — «Ярославна», «Волхова». Черным хлебом из этих сортов ржи кормился весь северо-запад России много десятилетий.

Сорт его проса «Казанское 430» высевается и сейчас, хотя на его основе вывели уже новые. Так что отрицать все новое — глупо. Тут могут кражиться только абсолютно безответственные люди, не сделавшие ровным счетом ничего. Но тогда, когда я впервые прочел ту книгу, — настроения царили другие. Отрицалось все, что произошло за последние десятилетия. Безоговорочно. Но, наверное, все должно пройти через отрицание — развиваясь после этого или погибая.

— Ну что? — язвительно спросил друг, когда я возвращал ему книгу.

— Да-а! — многозначительно произнес я. Мол, понимай, как хочешь.

— Твоего батю не нашел там? Ведь он тоже генетик был? Его, наверное, тоже преследовали?

Я посмотрел на своего друга уже несколько зло: обязательно надо ему, чтобы мой отец был генетик, и обязательно, чтобы его преследовали: без этого друг мой спать спокойно не может!

— Нет. Не генетик! — собравшись с духом, произнес я.

— Как — не генетик? — он теперь с подозрением глядел и на меня. — Ведь ты же рассказывал, что он у самого Вавилова учился.

Сказать ему? Но это не так легко — особенно в свете последних веяний… Скажу!

— И Вавилов не генетик. Он «всего лишь» собрал огромную коллекцию диких предков культурных растений — и это весьма пригодилось при скрещивании, при выведении новых сортов!

— Как — не генетик? — воскликнул друг. — Ты что, не знаешь, что его посадили и в сорок третьем году он умер от голода, в саратовской тюрьме?!

— Знаю. Трехтомник Вавилова всегда у отца на полке стоял.

— Так почему же отца твоего не посадили?

— А твоего почему?

Такой хищный подход — «а почему не посадили?» — бытует и сейчас.

Недавно один научный специалист произнес на конференции:

— Мне внушает подозрения Корней Чуковский! Почему он не сидел?

Надо ж, какой принципиальный! Таких бы принципиальных — туда. Таким же «принципиальным» был и Кошкин.

«Странно — думал я, — род Кошкиных явно не прервался, преуспевает, несмотря на все бури… Почему ж мы-то погибнуть должны?»

— А как же… твой отец… жил тогда? — с ужасом Кошкин произнес.

— Да работал. А что?

Была тогда такая пошлая поговорка: В СССР жили лишь две категории людей — кого сажали и кто сажал. А как же наши родители? В большинстве своем мы ими гордимся. Существовал ведь и третий, достойный путь — и большинство населения именно этим путем и следовало.

— …И кто же он был?

— Селекционер. Генетику уважал — но шел дальше.

— Это куда ж это? — насмешливо произнес он.

— Сорта выводил.

— А… разве не генетики сорта создавали?

— Нет. Генетики изучали ген. А сорта выводили селекционеры.

Повисла неловкая пауза. Разговор неожиданно пошел совершенно не в том направлении, как рассчитывал он. Он-то рассчитывал пожурить моих предков со своей недосягаемой для простых смертных моральной высоты, потом, может, свысока посочувствовать мне… но пошло как-то не так.

— А своего деда, надеюсь, ты на этом сборище нашел? — он взял себя в руки и заговорил снова надменно.

— Ну почему же — «сборище?» — пробормотал я. — Там и довольно толковые вещи говорили… Ты вообще-то читал?

Мой вопрос он оставил без ответа. Зачем еще читать, если и без чтения все ясно?

— Я просто хочу знать — на чьей стороне был твой дед! И больше ничего! — холодно Кошкин произнес.

«Это плохо — что „больше ничего“! — подумал я. — Как раз в „большем“ и есть вся суть. Своя отдельная работа, своя судьба… Не ставятся все, как оловянные солдатики, по разные стороны баррикад, как это Кошкину хотелось. Но это ему не объяснишь.»

— Ни на чьей не был он стороне! На своей! Своей работой занят был по уши. Он вообще-то почвовед был. Подготовкою почв занимался.

— Да брось ты! — он махнул рукой.

Почвоведение, по его мнению, было всего лишь уловкой, чтобы спрятаться от его справедливого суда.

— Ты от сути не уходи! — одернул меня он. — Генетиков он гнобил? Вице-президент все-таки! Просто так на такую высоту не поднимаются! Гнобил? — переспросил он жадно.

— Должен тебя разочаровать: нет! Единственные слова деда на сессии, которые застенографированы, в самом конце заседаний…

Я открыл книгу на закладке:

— … Участники завтрашней экскурсии в Ленинские Горки, на производственную базу ВАСХНИЛ, должны собраться в здании Академии в 11 часов. Будут поданы автобусы.

— …Которые отвезут всех вас на Лубянку! — торжествующе выкрикнул мой друг.

Я промолчал. Время было такое.

Но сам-то разнервничался. Проведя несколько дней в этом состоянии, я вдруг сел на поезд и поехал — после пятилетнего перерыва! — к отцу. Пусть расскажет!

Приехал на Варшавский вокзал. Дальше — выход в сумрачное пространство к поездам — даже платформ не было, надо было с напрягом взбираться по вагонным лесенкам. Мгла, убожество, не уют! Ведь есть же торжественный Московский вокзал, отпускающий поезда с поднимающей дух музыкой Глиэра, есть прекрасный Витебский, бывший Царскосельский, с изысканными изгибами модерна, с картинами по стенам — оттуда легко и быстро оказываешься в роскошном Царском Селе, в стихах Пушкина! А тут… дорога в не уют. Отец с его научными проблемами и житейской неприспособленностью (слова мамы) совершенно не заботится ни о нас, ни о себе!

С каким-то матрасным скрипом состав двинулся, растягивая пружины. Рябые квадраты света из окон стали медленно вытягиваться в ромбы. Два часа тянулась за окнами тьма, которую я пытался пронзить своим взглядом. Изредка только проплывает фонарь, под ним какая-то изморозь, то ли дождь, то ли снег рябит лужу. Как люди соглашаются жить в такой глуши? Хотя я понимаю — если бы они не жили здесь, в темноте, и не работали, я бы не мог жить в людном, ярко освещенном городе, который висит на большой стране как украшение, как елочная игрушка.

Наконец я спрыгнул с высокой подножки на громко шуршащий гравий. Сошел на скользкую извилистую дорожку, освещенную лишь в самом начале, — и сразу же заскользил, замахал руками. Рядом медленно прошествовал белый гусь. Из клюва его шел пар. Все же какой-то ориентир в темноте — и я, словно удержавшись за гуся, устоял.