Валерий Попов - Жизнь в эпоху перемен (1917–2017)

Батя его, из крестьян-бедняков (хотя, как позже выяснилось — из кулаков), сразу побагровел.

— Ах — денег тебе?! Так на, бяри! — и ударом босой ноги Иван Сергеевич опрокинул стул вместе с сыном-отличником, который стал падать головой к окну. Я как-то сумел ухватить его, и мы рухнули вместе.

Игорек, смертельно бледный, поднялся, стряхнул ногтем пылинку с лацкана пиджака (в те годы даже к завтраку он одевался безупречно) и, повернувшись ко мне, холодно спросил:

— Ты, надеюсь, со мной? — и вышел.

Сказав Ивану Сергеевичу «спасибо» (имелась в виду каша), я вышел за Игорьком.

Мы шли по пустынной в этот час улице Горького.

— Да! — высокопарно произнес Игорек. — Ломка старого происходит порой мучительно!

Я бы сказал ему, что лучше это делать не так мучительно — но «стиль» был главным для него, более главным, чем содержание. И я это понимал и ценил.

Мы оказались возле углового здания, где находилось знаменитое в те годы кафе «Националь». Вошли внутрь.

— Надо бы позавтракать по-человечески, — произнес Игорек и сотворил знаменитую свою гримасу с захлестыванием нижней губы почти до носа. — Но… — он томно оглядел свое отражение в зеркале, — чудовищная бедность!

Смысл его фраз мог быть и ужасным — вскоре понял я. — Это абсолютно неважно. Наслаждался Игорек тоном — и позой.

— Какая досада! И у меня нет, — сказал я.

Игорек все не мог оторвать взгляд от своего отражения.

— …Фанатический приверженец стиля! — так оценил он себя.

Это самоупоение могло продолжаться бесконечно и пора было сделать что-то и мне.

— Тогда — небольшая формальность! Буквально несколько остановок, — произнес я.

Такая формулировка — непонятная, но эффектная, Игорька устроила, хотя я и сам не очень понимал — какая «формальность»? Но Игорек такие формулировки обожал. И вскоре мы уже вышли с ним из вагона метро на станции «Новослободская» с роскошными подсвеченными витражами: листья и цветы. Как сейчас вижу нас, озаренных тем светом. Мы поднялись с ним на улицу Каляевскую (ныне Новослободская).

…У Василия Петровича с бабушкой было две дочери — моя мама и тетя Люда. Одинокая (жених ее погиб на войне) тетя Люда жила в Москве, и наша добрая бабушка часто навещала ее, чтобы та не скучала — а заодно, я думаю, бабушка отдыхала от нашего многолюдного семейства. Но тут ее настигал я, приходя в гости, когда был в Москве.

И я привел Игорька туда, в свой рай: на Каляевской улице, ныне Новослободской — для любимого брата, лучшего друга, мне ничего было не жалко. Игорек не видел бабушки с той ночевки, когда мы переезжали из Казани и спали у них.

Помню, как сейчас: Игорек — красивый, молодой, неугомонный, хохочущий, начинает «заводиться» еще на подходе, пританцовывая, крутя ручонками:

— Так, так! Отлично! Родственный экстаз! Сделаем!

И когда мы с ним (открыли соседи) вошли в коридор, тоже коммунальный, но светлый и широкий, и вышла, радостно улыбаясь, бабушка, а за ней тетя Люда, Игорек бурно набросился на них, душил в объятиях, страстно целовал, постанывая от счастья.

— Ну хватит, хватит, Игорек! — смеясь, вырывалась бабушка. — Я уже вижу, как ты нас любишь!

И денег нам бабушка, конечно, дала — и не с какими-либо поучениями, а просто — сияя! Я думаю, она была счастлива — хороший день, и ребята выросли совсем неплохие — видно, что не сделают никаких глупостей — а «аванс», вложенный в них, когда-то отработают… И, я думаю, мы не подвели.

Когда мы еще шли туда, Игорек повторял;

— Экстаз! Экстаз! Чтобы занять у родственников денег — нужен экстаз!

Но когда мы вышли от бабушки во двор, я увидал, что и он растроган.

— Какая бабушка у тебя! — произнес он. — А я боялся, думал, жена академика, встретит нас надменно, в пенсне!

— Ты забыл, что ли, ее? — гордо произнес я.

А после — мы с Игорьком стоим на улице Горького, там, где она спускается к Кремлю, и по ней во всю ширину едут грузовики — и в каждом кузове пляшут, машут, поют красивые, яркие, молодые разноцветные люди. — Первый Всемирный Фестиваль молодежи в Москве, 1957 год. И мы, чувствую я, здесь вовсе не лишние, не случайные — осматриваем друг друга — достойно представляющие… уж сами себя — это точно: с золотыми медалями окончили школу, легко — после короткого собеседования — зачислены в самые престижные вузы: я — в Ленинградский электротехнический, Игорек — в Московский авиационный. Красивая гибкая негритянка, приплясывая в кузове, посылает нам поцелуй. И, наверное, история наша правильно идет — если сейчас мы, два красавца и отличника, здесь стоим, и весь мир нас любит!

Это название может обозначать и жизнь после смерти Сталина, «отца народов», — все стало изменяться стремительно. Но на меня большее влияние, мне кажется, оказал уход моего собственного отца. Несмотря на все уговоры — а порой и угрозы мамы, несмотря на наши общие слезы (однажды мы сидели все вместе и плакали), он все же ушел. И уход его, как ни странно, изменил и мое восприятие жизни, и даже политики. Если раньше я все-таки был «дитя системы», то в институте я стал клониться к оппозиции… Новое окружение!

Отец никогда не грузилменя идеологией (как в прочем, и себя). Но некоторые «путеводные указания» мне давал. Выставлял вперед два соседних пальца — средний и указательный. Указательный палец торчал немного вверх, а средний — немного вниз.

— Вот смотри! — он трогал указательный. — Это твой близкий друг. А это ты! — он трогал средний. — Выходите из одной точки, — он трогал соединение пальцев — Но он, гляди, постепенно, сначала чуть-чуть, незаметно, отделяется от тебя, плавно идет вверх. А ты, глядишь, из той же точки, слегка вниз. Вы почти еще вместе! Но — разрыв увеличивается. Он — все выше, а ты — все ниже. Так какой палец ты выбираешь?

— Ну — указательный, — говорил я. — Который вверх!

— Тогда каждый вечер выставляй перед собой эту «вилку», и смотри — вверх ли ты продвинулся за сегодня или вниз?

С той поры я часто гляжу на два пальца. Да вроде бы двигаюсь вверх… Школа. Институт. Личная жизнь? — удачная. Порой даже чересчур. Но это с годами устаканится. Так что…

Через месяц после ухода он мне позвонил. Мобильников тогда не было — так что мать слышала наш разговор. И проводила меня хоть и сурово — «Не о чем вам теперь разговаривать!» — но, как я чувствовал, с некоторой все же надеждой: вдруг он через сына решил помириться?

Мы встретились с ним в гулком зале Варшавского вокзала. Даже в зале попахивало угольным дымом. «Но ведь, кажется, паровозы уже не ходят, откуда же вонь? — с присущим мне тогда высокомерием подумал я. — Печки, что ли, топят углем?» Появился отец. Он выделил — заметил я по расписанию и часам — всего десять минут, до отхода его поезда в Суйду, где он теперь жил, притом на три минуты опоздал. «Ну что ж — семья никогда не была его главным увлечением!» — подумал я. Он, как обычно, слегка ошарашенно озирался… Может быть, даже пытался вспомнить, что у него здесь назначено. Увидел! Как бы восторженно вытаращил глаза. На это ушло еще три минуты. Не много же времени он мне уделил! Мы сели на деревянную скамью с высокой спинкой.