Валерий Попов - Жизнь в эпоху перемен (1917–2017)

Потом лимиты мы отоваривали в магазине «У водников». Были карточки из квадратиков, означающих еду. Название «У водников» я услышал от бабушки, которая быстро входила в послевоенную жизнь, заводила подружек, которые знали все. Магазин этот был не так уж далеко, но и не рядом — на углу улицы Салтыкова-Щедрина (Сталин говорил, что нам нужны новые Щедрины) и улицы Чернышевского… ну это был наш, революционный писатель! Хотя больше меня, помню, волновали продукты, которые нам продавали по лимитам и которые я помогал бабушке нести (картошка, крупы), а также вопросы — кто же такие «водники», в честь которых называется магазин, как бы их увидеть? С этой тайной надеждой и шел в магазин. Но увидеть их не пришлось — хотя слово «водники» волновало меня очень долго. За улицей Чернышевского открывался широкий простор Невы, там плавали корабли, поэтому «водники», очевидно, были самыми важными в нашем районе и имели свой магазин, к которому и мы прилепились.

В школе с первого же класса появились детдомовцы — их, сирот, было больше, чем нас, семейных, и они сплоченно терроризировали нас: оставишь портфель — все вытряхнут, украдут, да еще нальют внутрь чернил — и встретят тебя кривляясь, изгаляясь. Поэтому в школу я брел неохотно, нога за ногу. Опоздаю — и ладно! Но тогда к издевательствам хулиганов добавились еще и насмешки учителей (почему-то взявших сторону большинства, то есть дедомовцев, против меня)! Впереди во мгле проступала белая гора Спасо-Преображенского собора. Прекрасный белый собор возвышается над ужасом, уходит в синее небо, дарит блаженство и покой. Хоть бы он помог мне, сделал так, чтоб я не опоздал! Но кто может помочь тебе, если ты сам специально опаздываешь? Но все-таки, может быть, есть какая-то помощь страдающим? С этой неясной мечтой-мольбой я выбежал из темной улицы на светлую площадь. И глаза мои прыгнули к циферблату на белой башне под куполом. Стрелки показывали без пяти девять! Я успевал! Ужас сменился ликованьем. Я не произносил тогда, даже про себя, кто мне помог. Спас меня, подарив пять драгоценных минут. И всегда спасет, понял я, если ты будешь этого достоин и не станешь нагло требовать «в подарок» десять минут, потом двадцать — тогда все захлопнется для тебя. А так — все прекрасно! И всегда будет хорошо, если не потеряешь то, что сегодня поймал! Город спасал, помогал. Радостный, я вбежал в школу.

Вспоминается еще счастливый день на этом же месте. Отец встречает меня в фойе школы, и мы выходим к храму. И я впервые замечаю, как он красив. Наверное, потому, что это — день счастья и все чувства обострены. В тот день я впервые, после хмурой полосы невезенья в первом классе, почувствовал, что могу, получил первую пятерку — и тут, не давая моим восторгам угаснуть, — прекрасный, на фоне синего неба, белый храм.

В тетрадке моей: «ЛЫЖИ ЛЫЖИ ЛЫЖИ» — и красная пятерка чернилами. Перо чуть зацепилось за щепку бумаги в листе и брызнуло — брызги эти помню. Как сейчас.

— Молодец! — высокий, крепкий отец рядом, рука его на моем плече полна силы. — На лыжах пятерку догнал!

Мы смеемся. Идем вдоль ограды.

— Видал, стволы трофейных пушек? — отец показывает на сизые от мороза чугунные столбы, соединенные свисающими столбами. — Захвачены преображенцами — а это их церковь полковая.

— Захвачены? В эту войну? — морща лоб, изображая понимание, произношу я.

— Ха-ха-ха! — отец хохочет, откидывая голову. — Что ли, не рассказывали еще вам?

Я молчу обиженно. Мог бы и сам рассказать. Все время его нету. Вот не было почти два месяца — потому и пришел встретить меня.

— Эх, товарищ Микитин, и ты, видно, горя немало видал! — произносит отец свою любимую присказку, сочувсттвенно сжимая мое плечо. Я чувствую горячие слезы на щеках, они быстро замерзают, скукоживают лицо. — Преображенский полк еще Петр Первый создал! А пушки эти турецкие захвачены в войну 1828 года! Целых сто два ствола! Не трогай!

Но восклицание запаздывает — я, сняв варежку, глажу тремя пальцами сизый ствол, и кожа прилипает, примораживается — не оторвать. Отец быстро становится на колени, горячо, с клубами белого пара, дышит на то место, где пальцы прилипли. Потом дергает мою руку. Содралось! Медленно проступает кровь.

— Ничего! — быстро придумывает веселый отец. — Это как будто вместе с преображенцами сражался, пострадал от турецких пушек, кровь пролил! Ты преображенец теперь!

Смеясь, мы идем вдоль ограды. Деревья розовые, пушистые. Сейчас таких морозов почему-то уже нет.

Но все же это не Петербург, а Ленинград, и жизнь тут не петербургская, а советская — и об этом тебе забыть не дадут!

Помню открывшийся после войны интереснейший Музей обороны Ленинграда. Больше всего меня, семилетнего, поразили там сбитые немецкие самолеты, какой-то болотно-пятнистой, сразу видно, фашистской окраски. И еще одно поразило меня — огромный портрет при входе, от пола до потолка: высокий красивый мужчина в длинной распахнутой шинели… Победитель!.. Сталин! — сразу скажете вы! Нет — это был не Сталин! Как же так, — тревожило, помню, меня — огромный портрет в шинели, перед входом в военный музей… и не Сталин? Даже меня, семилетнего, это как-то изумляло — и пугало. И как оказалось, не зря. Даже детским чутьем, ничего не зная конкретно, я чувствовал: что-то не так и что-то здесь случится… Не может быть таких огромных портретов — и не Сталина. Вот, примерно, что чувствовал я. «Кто это, папа?»

— Это Кузнецов, — сказал отец, тоже слегка смущенно. Кузнецов был одним из руководителей города в блокаду. После войны Жданов, уйдя на повышение в Москву, оставил свою команду, и Кузнецов стал секретарем горкома и обкома партии Ленинграда. И «позволил» себе столь несоразмерный портрет в Музее обороны. Надо сказать, что был он мужчина видный — портрет был весьма хорош. Но вскоре с портретом этим разобрались так же, как со всей ждановской командой, — которая, как казалось некоторым, слишком уж «высунулась» после героической блокады. Птенцы «гнезда Жданова» разлетелись по всей стране, причем на самые высокие должности. И при этом — держали связь друг с другом. Чем не «преступная группа»?

И началась новая война в верхах, направленная против лениградских выдвиженцев, а значит, против самого Ленинграда. Все уже знали тогда (кроме разве что школьников), что репрессии, начинаясь сверху, уходят затем глубоко — страдают сотни, если не тысячи людей.

Обычно «дела» такого масштаба начинались с личной неприязни Сталина к кому-то из высоких начальников, потом — «коса шла» по нисходящей. Но в этот раз получилось наоборот — причиной послужила любовь Сталина к ждановской команде. Жданова он очень ценил, особенно за его работу в блокаду, а Кузнецова, настоящего «русского богатыря», вообще любил, называл — Алеша! И после войны взял его секретарем ЦК ВКПБ.