Владислав Бахревский - Царская карусель. Мундир и фрак Жуковского

Птица разбудила Николая. Счастливые, ликующие посвисты. Открыл глаза – свет. Сердце наполнилось любовью, и он знал, что теперь важнее всего. Быстро умылся, оделся, поспешил в домовую церковь.

Завтра Вознесение, хор пел «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ…».

Николай, боясь заглушить шагами пение, замер перед дверьми храма. Церковь невелика, на клиросах певчих помещалось немного, но голоса у всех – чудо.

– «Воскресый из мертвых», – пел хор, и в пении этом были слезы и счастье. Сердце у Николая дрожало. Дрожало, дрожало, и посыпалась капель из глаз, весенняя, любящая.

«Господи, – сказала душа. – Господи! Если ты подашь мне сил, я сделаю так, что вся Россия, весь народ станут горлом, поющим славу Тебе».

Переступил порог храма, а в храме священник, певчие и ни единого молящегося. И столько света!

Белый мрамор стен, алтаря не то чтобы пропускают лучи, но впитывают их в себя. Царские Врата – золотые, с золотым голубем Духа Святого. От голубя лучи. Дух Святой – само солнце. Солнце правды!

– «…Смертию смерть поправ», – пели оба клироса, и правда, правда наполняла храм. Слезы бежали дорожками, за ушами было мокро. Он не замечал этого. Он пел, и голос его, сливаясь с голосами певчих, был полон ликования, как у птицы, что пробудила его.

«Господи! Мой народ будет поющим!» – сказал Николай, умом утверждая сладкие призывы души, и в это самое мгновение над головою благословляющего Христа просияли ослепительные лучи, заходили, живые, подавая молящемуся сокровенную весть.

Когда сердце переполнено, хочется под небо.

Он вышел через внутренний Египетский вестибюль. Душа летела, и он побежал. Не куда-то, не к чему-то, а так… И очутился у одного из Старосильвийских прудов.

Цвела сирень.

Он снова ощутил себя в храме, в ином, в храме Бога. Небо, земля, вода. И опять один?

– Ах, ты, Господи! Ах, ты, Господи! – услышал Николай ласковый голос совсем от себя близко.

За кустами сирени стоял на коленях солдат. Большой, усатый, на широченной его ладони лежал птенец. Солдат подносил птенца к губам и пытался напоить слюной.

– Ну, что же ты, голубчик! Сердечко-то! Сердечко! Не бойся ты меня… Господи! – Солдат смотрел на дерево. – Где же гнездышко твое? А-а-а! Вижу, вижу!

Достал платок, положил на платок птенца, стянул сапоги.

– С богом! – Птенца за пазуху и полез по стволу не хуже крестьянского мальчишки.

Нехорошо подсматривать чужую жизнь, но Николай стоял не двигаясь, ожидая чего-то очень важного.

– Семейство-то! Семейство! – радовался солдат, заглядывая в гнездо. – Посажу тебя в серединочку, пусть братцы-сестры погреют. Смотри, роток пошире разевай, когда матушка с батюшкой корм принесут. А вот и они! Ухожу! Ухожу!

Проворно спустился наземь, осенил себя крестным знамением.

– Слава богу, птахе малой послужил. России-матушке ружьем да штыком, а птахе добром. Господи! Вот и вся польза от раба Твоего Николашки!

«Он тоже Николай», – обрадовался мальчик.

Солдат опустился на колени и стал молиться.

– Господи, ничего для себя не прошу! Сдюжил я, Твоим заступлением, полторы тысячи палок. Лекаря подлечили. Полтыщи осталось. Будет Твоя милость – не забьют до смерти. Выдюжу. О матушке моей молюсь, о рабе Ксении. До матушки верст небось тысячи две али все три. Ты, Господи, знаешь: мы оренбургские. Пятнадцатый год меня не видела. Старуха теперь. Сладчайший Ты мой, Милостивый, пошли ей легкую смерть, когда час ее придет. Свидеться – не прошу… Где ж там! Десять лет еще служить. – Солдат бил поклоны, касаясь лбом земли, и, прочитав «Отче наш», снова просил: – Господи, царя императора не оставь. Война грядет с французом. А француз никому еще не уступил, всех разит… Вместо палок-то послал бы Ты меня, Господи, на лиходея. От чужой пули помереть – слава, от своих палок – маета.

Снова принялся за поклоны.

Николай отступил к пруду, кинулся бежать. И очутился перед батареей.

Пушки стояли в ряд. Все на четырехколесных дрогах; для учения, знать, вывезли. Совсем новые, образца нынешнего, 1805 года: мортиры пятипудовые, двухпудовые. Знал, эти осадные пушки стреляют бомбами да брандкугелями – пожары возжигать.

Николай глядел на зияющие жерла смертоносных орудий, и в паху щемило. Помнил свой гатчинский позор. Тогда ему было шесть лет, уже на лошади ездил, а вот пройти вдоль дворца не смел. Боялся пушек, этих вот черных бездн.

Не уговаривая себя, не приказывая, взял и пошел перед фронтом, задерживаясь у каждого ствола, заглядывая в мрак смертоносных пропастей.

Вернулся во дворец счастливый: превозмог застарелый страх.

К нему подбежал Михаил:

– После завтрака нас ожидает, – он примолк и выговорил слово по складкам: – ки-не-зо-гра-фия. Кинезография!

Кинезография оказалась игрушечным театром, ящиком в бархате, с открытою сценой.

Показали Зимний дворец со стороны Невы, потом с площади. По площади мчались экипажи, скакали верхами офицеры, шли горожане. Купцы в шубах, медлительные, пройдут-пройдут – постоят, чиновники в мундиришках бежали вприскокочку, размашисто шагали крестьяне. Опять появилась набережная Невы. По набережной гуляли дамы с кавалерами, кавалеры при встрече друг с другом снимали шляпы, раскланивались, дамы делали ручкой. Проплыл по Неве боевой корабль с пушками… И вот уже леса, озеро, на озере лебеди. Стало темнеть, и вдруг на небо взошла полная луна, посеребрила дорожку на воде.

– Это как сон! – сказала матушка Мария Федоровна.

– Поэзия! – согласился Николай. – Хорошо бы сражение показать. С атаками пехоты, с бросками кавалерии, с огнем батарей.

– Упаси Господи! – всплеснула руками императрица. – Хоть бы в снах обойтись без войны, без военных.

А у Николая перед глазами встал как раз солдат Николашка с птенцом на ладони.

На последних занятиях перед экзаменами Николай с учителем своим Ахвердовым изучали сражение, данное фельдмаршалом Румянцевым при реке Кагул. Николай нарисовал схему расстановки сил, русских и турецких. Турками командовал визирь Галил-бей.

Действия Румянцева приводили в восторг ученика и учителя. Армия Галил-бея насчитывала сто пятьдесят тысяч воинов при ста тридцати орудиях. Для удара с тыла, стремясь к полному уничтожению русского войска, спешило восемьдесят тысяч татарской конницы. Положение, казалось бы, безвыходное. Но Румянцев выделил десять тысяч солдат для прикрытия тыла, а сам очутился перед Галил-беем, имея всего двадцать семь тысяч бойцов и сто восемнадцать пушек.

Теперь, в Павловске, собрав крестьянских детей из окрестных сел и деревень, Николай решил разыграть Кагульскую битву.

Он – Румянцев, Михаил – генерал Олиц, а вот Адлербергу пришлось быть визирем Галил-беем. Ради исторической правды числом «туркы» в пять раз превосходили русских, но зато Николай отобрал в свое войско великовозрастных, почти уже мужиков. Вооружение – деревянные ружья, деревянные сабли и просто палки.