Виктор Иутин - Кровавый скипетр

– Ну что ты, родимый мой, что ты, – шептала Настасья, обнимая вздрагивающие плечи мужа, и сама плакала, то ли жалея его, то ли от искренности, коей не видела никогда по отношению к себе. И, не думая ни о чем, потянула его за собой на перину, задув свечу…

После того меж ними все было иначе. Поцелуи, смех, улыбки, страсть – оба ушли в эти чувства с головой…

Уже дневной свет проникал в горницу через маленькие окна, иконы светились золотом в темных углах. Они лежали, нежась, в постели, позабыв о внешнем мире. И теперь Алексею совсем не хотелось в Москву, где все пропитано жестокостью, ложью и алчностью. Лежа с Настасьей, целуя ее пахнущие полевыми цветами волосы, Алексей впервые понял, что такое семейное счастье.

– Сына тебе рожу, – обещала Настасья, лежа на груди мужа. Дети! Вот чего он хочет сейчас! Хочет отойти от дел, пусть Сильвестр и митрополит всем правят! Курбский тоже с ними, он волевой, решительный, смелый! Пусть! А ему охота, как отцу, нести скромную службу и жить в своем доме, в кругу родных.

– Однажды я передам все дела брату, Андрею Курбскому и приеду навсегда к тебе, – мечтательно сказал Адашев, глядя в потолок.

И уезжать не хотелось – тоскливо было! Накрапывал дождь, легкий туман стоял над травой, укрывая верхушки деревьев, словно белым полупрозрачным платком. Мефодий теперь оставался здесь за хозяина, все мужские обязанности ложились на него. Обняв Алексея на прощание, проговорил:

– Ты уж почаще заезжай, вижу, слюбились наконец! Глаза у нее горят, ух!

Настасья украдкой утирала слезы, и объятия ее были крепкими, жадными.

– Я скоро приеду! – обещал ей Алексей и после при всех столпившихся холопах поцеловал ее горячо-горячо. Бабы, умиляясь, закрывали детям глаза, мужики о чем-то с весельем переговаривались меж собой. Мефодий покраснел, улыбнулся и вдруг, заметив столько наблюдателей, сделался серьезным:

– А вы чаго тут глазеете? А ну, расступись!

С тех пор Алексей чаще бывал дома, и первым делом обнимал и расцеловывал счастливую супругу, а уж потом здоровался с Мефодием и интересовался, как идут домашние дела.

Наступила и прошла зима, оттаяли снега, обнажив поросшую молодой травой землю, наступило жаркое лето. Адашев за все это время был дома раза три, причем недолго, и порой подумывал перевезти Настасью в Москву, дабы подле мужа жила. Но, зная о том, сколько у него врагов при дворе, побоялся и решил, что в родном имении ей будет безопаснее. Приехав осенью домой, когда уже деревья укрылись желтой листвой, воздух пах дождем, и солнце редко выглядывало из-за низких туч, Алексей услышал от улыбающейся Настасьи:

– Я тяжелая, уж второй месяц!

Счастью не было предела, Адашев молился с упоением, славя Бога за такую благодать, и Мефодий, улыбаясь в бороду, говаривал:

– Господь ребенка дал вам лишь тогда, когда пришла любовь! Храните ее, оберегайте!

И он уезжал, уже представляя, как будет держать этот крохотный комочек в руках, теплый и пахнущий молоком. Хорошим ли станет отцом? «Мефодию отдам на воспитание!» – думал с улыбкой.

Приехал в Москву и узнал о скверных событиях в Ливонии.

Там сменилась власть. Как и предполагалось, ландтаг отобрал бразды правления у старого Фюрстенберга и отдала в руки решительного коадъютора Готхарда Кетлера. Но спасти Ливонию было уже нельзя. И уже летом того же года, как и было обещано ранее, Кетлер встретился с посланником польско-литовского короля Николаем Радзивиллом и подписал с ним соглашение, по которому город Ревель отходил Швеции, остров Эзель – брату датского короля Магнусу, а вся Ливония переходила под протекторат Литвы. Соглашение с Москвой аннулировалось, а Швеция сразу же вступила в войну против России.

Иоанн, сосредоточившийся на борьбе с крымским ханом, которую успешно вели доблестный Даниил Адашев и литовский перебежчик Дмитрий Вишневецкий, не ожидал такого поворота на ливонском фронте. Царь был вне себя от гнева. В стену летела посуда, крошилась мебель, рвалась одежда, ножом были изрезаны подушки. Он послушал вновь своих советников и благодаря этому упустил драгоценное время, когда можно было пролить еще больше крови, но дожать рыцарей и в скором времени закончить войну!

– Отдались польскому королю, как последние блудницы, теперь Сигизмунд владеет Ливонией! И что теперь? С Литвой воевать будем? Утоплю этот треклятый край в крови! Да захлебнутся они в ней ото лжи своей!

В то же время Девлет-Гирей начал наступление на южные земли России, мстя за набег на Крым. Все это сопровождалось бесконечными угрозами Божьего гнева от Сильвестра, просьбами Адашева начать войну с Крымом и обличительными речами против них от Захарьиных и их сторонников. И Иоанн все чаще задумывался об измене советников, так же, как изменили они ему, когда лежал он при смерти, требуя присягнуть малолетнему Дмитрию. Злоба копилась в нем вместе с навалившимися со всех сторон бедами.

А вскоре в Москве начался пожар. Запах гари и густая дымка окутали город. Анастасия лежала в покоях в бреду. Залитая потом, она стонала и тяжело дышала, лекари суетились вокруг нее. В спальне пахло дымом, и Анастасия, вдруг открыв глаза, села в кровати и заголосила:

– Огонь! Снова огонь! Свадьба… свадебное одеяние мое огонь пожирает… Неужели все закончится? Нет!

Она истошно закричала, боярыни бросились к ней, пытались уложить в постель, но она билась, крича в страхе:

– Вокруг огонь! Дети мои возле огня! Он везде! Везде! Я не хочу! Дети мои в огне, спасите их! Спасите их!

Иоанн сидел за дверью, пытался закрыть уши, глаза, но не мог избавить свой слух от этих криков. Тогда же он приказал увезти больную царицу с детьми в село Коломенское и сам поехал вместе с ней.

И уже тем же вечером он узнал, что Кетлер собрал значительные силы и, не дожидаясь конца перемирия, заключенного весной того же года, атаковал русские войска в Ливонии, в скором времени оказавшись у Юрьева. За несколько дней русские войска потеряли более тысячи человек. Курбский и Мстиславский еще не добрались с ратью до Ливонии, увязнув в грязи после сильных ливней.

Было страшное распутье, снег шел вместе с теплым дождем, вязли сани, падали в грязь лошади. Впереди не было видно ничего дальше собственной руки. Лошадей нещадно стегали. Изворачиваясь, они изо всех сил тянули сани, но снова скользили и падали в грязь. Крытые сани, в которых лежала царица, начали толкать сопровождавшие государя бояре, его духовник. Тщетно Адашев уговаривал царя вернуться в Москву в сей страшный час – Иоанн не мог бросить супругу.

Он стоял и глядел на эту вакханалию, опираясь на посох из карельской березы. Его лисья шуба промокла от дождя насквозь. Холодный и колючий снег бил в лицо.

– Узрел ты гнев Божий? Узрел ли ты все то, что предрекал тебе я? – услышал он голос Сильвестра и обернулся. Старец появился из темноты в черной рясе, как всегда, вздернув руку к небесам.