Виктор Иутин - Кровавый скипетр

До сих пор помнил последнюю поездку домой и прощание с супругой. Настасья плакала, прижимаясь к нему, все говорила «боюсь», и Алексей мужественно успокаивал жену, говоря ей, что это ненадолго, что война скоро закончится, и по возвращению он приедет наконец домой, где останется жить навсегда – с Настей и их будущим ребенком. Но видел, не верила ему, утирая слезы. Впрочем, он и сам себе не верил. Однако надеялся до последнего, что ратными подвигами вернет доверие государя, как это было с Данилой Захарьиным. Перед глазами лица членов этой ненавистной им семьи, и зубы заскрипели, и пальцы крепче сжали рукоять палаша. Отомстить! Первая мысль – всеми правдами и неправдами вернуть свою политическую силу, обзавестись влиятельными союзниками и растоптать этих выскочек! Но как быть с обещанием Насте вернуться в тихую костромскую деревню и прожить всю оставшуюся жизнь в доме отца? Он и сам пока не знал, чем закончится его поход в Ливонию.

Со скрипом проезжали мимо телеги, в которых, залитые кровью и раздетые донага, лежали убитые русские воины. Поодаль их укладывали друг на друга в вырытую яму, кою уже забивали обильно сухой травой, ветвями деревьев. Медленно и густо пополз вверх дымок, вскоре пламя взялось, и противно запахло паленой плотью. Приспустив стяги, воины угрюмо стояли вокруг этого погребального костра, кто-то рыдал, кто-то крестился. А над полем, где оставались лежать убитые рыцари и лошади, уже кружили голодные птицы.

Войско же вышло на Фелинн, одну из главных и мощных крепостей ордена, обороной которой командовал бывший магистр ордена, престарелый Фюрстенберг. Именно в то время, когда длилась эта тяжелейшая осада, в шатер Адашева заглянул ратник, сообщив, что задержали «чудного старика», который, мол, к Алексею Федоровичу прибыл «от супруги». В волнении Адашев выскочил из шатра, уже понимая, кто приехал к нему, и оказался прав.

– Мефодий! – радостно выкрикнул он, радуясь внезапному появлению хоть одной родной души здесь, и бросился старику на шею. Воспитатель крепко обнял Алексея, но радости встречи, словно, не испытывал, и Адашев невольно подумал, что это сказалась усталость, ибо лицо у Мефодия было мрачным.

– Беда, батюшка Алексей Федорович, – выдохнул он, пряча глаза. Улыбка медленно исчезала с лица Адашева, и первым делом он подумал о Насте.

– Зайдем, – выдохнул он и повел старика в шатер. Там Мефодий поведал о приезде в дом Адашевых царских людей, предупредивших хозяев о том, что костромские земли у них будут отобраны.

– Говорят, мол, имения твои, Алексей Федорович, переписаны будут на Ивана Шереметева Меньшого, почитай, родича Захарьиных.

Адашев подавил в себе волну бешенства и унял клокочущий внутри гнев. Теперь они лишали его и родных земель, дома, в коем он вырос! И первая мысль: «Далеко ты зашел, Данила Романович!»

– С землями разберусь, ничего! – выдохнув и нервно растирая ладони о колени, проговорил Адашев. – Скажи, как Настя? Настя как?

Мефодий снова опустил глаза, переминал в руках нагайку. Алексей застыл в ожидании, уже предчувствуя что-то страшное.

– Я виноват, батюшка Алексей Федорович! Не настоял! – всхлипнул вдруг Мефодий, и Адашев с безумно выпученными глазами крикнул, срывая голос:

– Что с ней?!

Мефодий втянул голову в плечи, а затем поднял красные от слез глаза и молвил:

– Опосле того как люди государя прибыли, она испужалась, к тебе ехать хотела, не слушала никого. Дык ребеночек на подходе был, ну я не стал противеть, дурень! С собою взял да молодцев еще с оружием. По дороге на ватагу лихих людей нарвались, молодцев тех двух, что я взял, положили, в одиночку отбился, возок с Настасьей погнал, коня своего бросив, те гнались еще за нами, стреляли вслед. Благо отбились, а я гляжу, Настасья сама будто не своя! Глаза безумные, лицо в поту. А я говорю, мол, Настасьюшка, вставать тут никак неможно! А она тебя, батюшка, зовет… Я ее рогожею укрыл, говорю, спи. Благо церквушка по дороге к вечеру оказалась, там инок один принял нас, помог Настасью в келью свою занести и в деревню за бабками пошел. Пришли уж под утро, а я рядом сидел, глаз с нее не смыкал! Пришла бабка какая-то, повитуха, глянула Настасью, потрогала там, тут, говорит, дите-то внутри мертвое, надо избавляться, иначе от заразы погибнет…

Тут Мефодий замолчал, снова опустив голову. Уже заранее зная, чем окончилась эта история, Алексей безмолвно глядел на воспитателя своего, но еще не верил.

– Я с иноком воду таскал, слышал лишь, как за завешанной тканью Настасья кричит. А потом стихло все…

– Дите… видел? – сипло спросил Алексей, давясь комом в горле.

– Видел. – Мефодий перекрестился. – Маленький младенец, синий, и смрад стоял неистовый. Инок поспешил его за церквушкой закопать… А про Настю старуха сказала, что крови много, дала трав каких-то, велела отвар варить и в нужное место растирать… И проглядел, задремал у ложа, а она… во сне умерла, Алексей Федорович…

Две слезы поочередно стекли по щекам застывшего Адашева.

– Не уберег! – Мефодий закрыл лицо и расплакался. Алексей сидел, приглушенный, и верил, и не верил одновременно этой страшной и неожиданной вести.

– Казни меня, батюшка! То я виноват! – продолжал рыдать Мефодий, закрыв лицо руками. Адашев словно почувствовал в сей момент, как последний стержень в нем будто надломился, и жизнь лишилась всякого смысла.

– Где… где она? – выдавил он из себя, туманно глядя перед собой застланными пеленой слез глазами.

– У той церкви во гробе схоронили мы ее, – утирая слезы, отвечал Мефодий и вдруг упал на колени перед воспитанником своим, обнял ноги его. – Прости меня! Прости недостойного!

Рука Адашева легко легла на седеющую голову Мефодия. В догорающей лампаде заколебалось пламя, словно чья-то душа потревожила его…

Пока русские воеводы победоносно воевали в Ливонии, в селе Коломенское, что близ Москвы, уже происходило страшное – умирала царица Анастасия…

Она умерла шестого августа. Был душный солнечный день, и тело торопились привезти в Москву. Едва узнав о случившемся, в Коломенское примчался царь с сыновьями. Приехали и братья новопреставленной.

Входя в покои, где она лежала, Иоанн вспомнил, как много лет назад прощался с матерью. Снова мраморное лицо с печатью спокойствия, белый саван, волосы спрятаны под волосником. Иоанну даже показалось, на мгновение, что это и есть его мать, словно заново ему суждено пережить все эти страшные годы… Но нет. Эта была Настя – светлая, добрая, кроткая, та, с которой тринадцать лет он был счастлив.

Никита Захарьин, утирая слезы, стоял в дверях. Данила подвел к одру двух мальчиков – Ивана и Федора.

– Ну, прощайтесь с мамкой, – шепнул он им. Иван хмуро глядел в лицо умершей, словно не веря, что это его мама. Федор умело крестился двумя крошечными перстами, опустив головку.