Виктор Иутин - Кровавый скипетр

– Инок говорил, строишь что-то с братией…

– Собор новый строим, – отвечал Филипп, – на деньги государя…

– Государя, – хрипло повторил Сильвестр, – уже прослышан о тебе государь, сам знаешь – вклады какие тебе дает! Макарий чтит тебя за преданность своему делу. Я слышал, дано тебе право торговать солью беспошлинно! Это дорогого стоит…

– Развиваю врученное мне хозяйство. Сейчас мельницы ставить будем на каналах, коих сами прорыли. Скоро железоделательный завод поставим… Много дел!

– Много. А только в Москву на заклание пойдешь, – пронзительно взглянув на Филиппа, сказал Сильвестр, – вот путь твой…

Лишь на секунду глаза Филиппа показали ужас, но он сумел взять себя в руки и кротко ответил:

– На все воля Божья…

Невольно вспомнился тот далекий день, когда Филипп, будучи еще боярским сыном Федором Колычевым, покинул Москву, после того как семья его участвовала в восстании против Елены Глинской. Одевшись в простую одежду, шел, не оглядываясь. Чтобы не умереть с голода, работал пастухом у зажиточного крестьянина, лишь затем судьба забросила его к Белому морю, в Соловецкий монастырь, где вскоре он принял постриг. Но в мыслях, которым не было места в иноческой жизни, все равно был родной терем, мама, родные. Да и теперь уж в живых почти никого не осталось. Где-то глубоко в душе он корил себя за то, что так и не попрощался ни с кем, не заглянул в глаза матери, не обнял ее.

– Ну, Филипп, пора, – выдохнул вдруг Сильвестр. Игумен даже встрепенулся, глубоко погруженный в свои мысли, и вдруг вспомнил – да, верно, пора. Хотел было позвать братию, но старик остановил его:

– Не нужно никого. Сам постриги меня. Без лишних глаз.

Филипп смиренно исполнил просьбу Сильвестра. Возвышаясь над маленьким стариком, стоявшим на коленях, игумен прочитал молитвы, затем остриг его и закончил постриг фразой:

– Отныне имя твое Спиридон, благословен будь и сохраняй обеты монашеские…

Когда Филипп отошел, новоявленный инок по-прежнему стоял на коленях, а взгляд его не выражал ничего – в глазах была пустота. Лицо вдруг искривилось в какой-то сумасшедшей ухмылке, и он поднял свой взор на Филиппа.

– Ну, вот и все, – сдавленно и тихо произнес старик. По оконцу кельи сильно забарабанил проливной северный дождь…

Тридцатого августа Фелинн был взят русскими войсками. Фюстенберг, бывший магистр ордена, попал в плен. Многие, кто участвовал в битве, говорили меж собой, что обезумевший Адашев искал смерти. Но он не погиб во время осады, хотя бросался в бой первым, во время обстрелов тоже не прятался. Миловала его судьба. Город взят, и Адашев, как и другие воеводы, торжественно въехал через ворота.

Скоро пришел приказ от государя – оставить в городе воеводами Алферьева, Полева, Плещеева и Адашева. Полев, представитель старого княжеского рода, потомок Рюриковичей, был более всех недоволен назначением Адашева.

Алексей Федорович, осунувшийся, но державшийся, словно натянутая струна, ни с кем не конфликтовал – знал, что в местнических спорах его, безродного, задавят. И какая возможность появилась!

Вскоре он узнал, что Полев отправил царю челобитную, где было сказано, «что Осипу Полеву менши Алексея Адашева быть… невместно…».

Окольничий понимал, что ему, безродному, местнический спор с потомком Рюриковичей не выиграть и заведомо покорился воле государевой, ждал последующих вестей и приказов. И вскоре из Москвы пришло указание от Иоанна – отправить Адашева в Дерпт. Вместе с указанием пришла еще одна новость, печальная для Адашева – вместо родных костромских земель государь жаловал Адашеву наделы в Новгородской земле. Это означало одно – перестав владеть землями из государева двора, Адашев навсегда лишился возможности быть при государе советником…

Алексей покидал Фелинн вместе со слугой Мефодием. Пока готовили коней, Алексей вновь подумал о Насте. Она была перед его взором такая, какой видел ее в последний раз – в белом платке, лодочкой держащей руку над глазами. Не верил, что ее нет, просто не верил, что она, так неожиданно ворвавшаяся в его сердце (даже спустя столько пустых лет брака), больше не обнимет, не приласкает, не поцелует. Не верил, что умерла вместе с долгожданным ребенком. Он не хотел верить в то, что остался один.

– Ничего, батюшка, – прервал мысли Алексея Мефодий, седлавший лошадь, – вмиг доберемся! Кони свежие, вдвоем оно и легше! Утро какое, свежо, а! Я грибов засушил, как ты любишь! С сухарями, да вечерком у костра – эх, пожуем!

Тяжело взобравшись в седло, Алексей огляделся. Воздух был холодным и свежим, темно-сизые облака ползли над тронутыми желтизной верхушками деревьев. Уныло, тоскливо, одиноко, больно! Адашев крепко сжал поводья, не сразу заметив, как защипало в глазах. Выдохнув, тронул коня.

Когда Мефодий и Адашев выехали через городские ворота, то увидели, как следом за ними устремились десять детей боярских при полном вооружении. Адашев остановил и развернул коня.

– Это что еще за нехристь? – прошептал Мефодий. – Может, поскачем, батюшка? Ей-богу, оторвемся!

– Нет! – твердо отвечал Адашев, сурово вглядываясь в лица приближающихся всадников. – По мою они душу идут… По государеву приказу…

Дети боярские, приближаясь, объезжали Адашева и его слугу, постепенно окружая их. Грозно бряцали их доспехи, кони, мотая головами, кусали удила.

– Приказано сопроводить тебя, Алексей Федорович, до Дерпта…

– Вот те раз, – ахнул Мефодий.

– Кем приказано? – настороженно спросил Адашев, удерживая взволновавшегося коня. Старый воин Мефодий схватился за рукоять сабли, хоть и понимал, что бой будет неравным.

– Государем нашим!

– Вот тебе и грибы с сухарями пожевали, – сквозь зубы разочарованно протянул Мефодий.

– Что ж, – отвечал Адашев, – коли приказано, так ведите…

По-прежнему окружая Адашева, словно пленника, тронулись всадники в путь.

Поселившись в Дерпте, Адашев все еще надеялся на благоразумие и милость государя, к которому был близок долгие тринадцать лет. Каждый день ждал из Москвы приказа вернуться в столицу. Уже представлял Алексей, как падет к ногам Иоанна и попросит прощения за все, чем мог разгневаться государь! Но в чем он виноват?

Адашев мало ел, почти все, чем кормили его, отдавал Мефодию и говорил:

– Вот, бедным раздай! Пусть помолятся за меня!

А затем в доме своем он поселил прокаженных. Иссохшие, с мерзким запахом и гноящимися ранами на телах, с отвалившимися носами и конечностями, они сидели за одним столом с Адашевым, и он молился за них и за государя…

В бане с молитвой на губах он промывал им раны, не испытывая при этом никакого отвращения.

– Хранит тебя Господь… Вижу, как окружают тебя херувимы, свет Божий над тобой, как над ангелом! – говорил ему старик, который от проказы уже мало походил на человека. Адашев губкой промачивал его глубокие язвы, и кожа больного слезала от прикосновения.