Екатерина Глаголева - Путь Долгоруковых

С Дуней Семен обвенчался сразу после того, как увез ее ночью из деревни, тайком. Сын ее получается беглый, хотя по ревизским сказкам его и на свете нет: государевы люди крестьян переписывали, когда и Ваняткин отец под стол пешком ходил. Другое дело, что в церковной книге он записан, хватиться могут. Здесь-то, в Москве, за мзду любой документ выправить можно, да и Егор Степаныч уже не холоп: как скопил денег в приказчиках у купца Абросимова, выкупился на волю вместе с женой, завел свой торг – льняной пряжей да полотном, сколотил капитал в пятьсот рублей. Купил дом на Москве, приписался к купеческому сословию. Станет Ванятка купеческим сыном – к нему уж на козе не подъедешь. А солдатских-то сыновей забирают в арифметические школы, секут там, вбивая цыфирную науку; потом, опять же, лоб забреют… И все же не свыкнуться Семену с мыслью, что он Ванятке будет не отец. Ладно, чтó пока об этом думать. Придет беда – тогда и станем голову ломать, как ее избыть.

Дуня вышла на крыльцо, зовет их обедать. Даша поначалу приглашала ее за общий стол садиться, но Дуня отказалась. Нет уж. Дашутка теперь, почитай, барыня, Дарья Акимовна, руки у нее белые, мягкие, ходит в шелковом сарафане и душегрее, носит узорчатые платки и кольца на пальцах. На именины муж ей бархату купил на платье, чтобы сшить на иноземный манер. А то в Кремль ныне в охабнях да однорядках не пускают. Самого Егора теперь не узнать: был Егор, да весь вышел. Бороду бреет, носит немецкий кафтан, как и Семен. А Дуняша – просто стряпуха, но и она в своем доме хозяйка. Пусть и под одной крышей они живут, да наособицу и свой кусок хлеба едят. У нее, слава Богу, теперь муж есть вольный, захотят – к другим хозяевам перейдут. Хотя это она так только про себя рассуждает, никуда они не уйдут: к чему от добра добра искать? Да и куда идти-то? На Москве народу многие тыщи, а живут люди небогато, часто просто нужду мыкают. И нищих много, и гулящих людей, да и фабричные работники ходят в таких лохмотьях, что срамно глядеть. Так что ей, Дуняше, грех жаловаться: сыты, обуты, одеты. Хозяйство большое, но на ней только кухня, в поле работать не надо, даже огород – и тот без нее вскопают. Дашутка всегда с ней советуется: когда весной снег метать в погреб, когда огурцы сажать, когда капусту начинать рубить для засолки. Она совсем не зазнается: хоть и хозяйка, а сама день-деньской трудится, вышивает вместе с девушками платки, рушники, скатерти, которые Егор потом в своей лавке продает. Даст Бог, и Танюшку такой же рукодельницей сделает.

Одно плохо: всю свою прошлую жизнь Дуня словно серпом отрезала, назад дороги нет. Беглая она, если дознаются – беды не оберешься. Пока в Москву не переехали, она из дому и носа не казала, боялась, вдруг увидит кто, узнает и донесет. И не столько за себя опасалась, сколько за детей. Здесь осмелела немного, сама ходит и на Полянский рынок, и на Ленивый торг у моста, где продают всякий товар прямо с телег. Семен только всегда наставляет ее, чтобы глядела в оба и деньги держала за душой: народ здесь бедовый, много есть мастеров на сухом берегу рыбу ловить. По весне, в половодье, сколько кошелей да платков у людей из карманов вынули, когда те на лодках или на пароме на тот берег переправлялись! Лодочники с ворами в доле, так что потом, кричи не кричи, своего не вернешь: сам виноват, не ротозейничай. В церковь Дуня тоже ходит каждое воскресенье, с Семеном и детьми. Красивая церковь у них в Кадашах – высокая, со стройной колоколенкой, вся покрытая разным узорочьем, блестит золотыми куполами. Взгляд скользит по ней прямо к небу. И священник осанистый, но с добрым лицом, с мягким голосом, не то что отец Трофим.

Егор на первый Спас побывал в их родном селе, зашел повидаться с соседями и рассказывал потом Дуне об отце ее и братьях. Мирон Кузьмич хворает, нутро болит, но ничего, на работу ходит. Василий здоров, детей у них с Марьей трое. Степан женился, горницу к избе прирубили. А Парашу замуж выдали еще в зимний мясоед…

Дуня слушала этот рассказ с колотящимся сердцем: Парашу выдали замуж, а она даже не была на ее свадьбе, не обняла ее, не простилась! Свидятся ли они еще? Каково-то сестренке ее любимой в чужих людях живется? И тятенька хворый… А она ему и поклона передать не может… Правда, неизвестно, чтó он думает о своей дочери, сбежавшей с первым встречным, яко тать в нощи… Не проклинает ли? Егор о ней разговор заводить не стал – из осторожности. Да нет, не может быть, чтобы проклинал. Сердце, наверное, у него болит от печали, потому и хворает. Если б знал, какой хороший человек Семен, возрадовался бы. Хотя бывает, что и на нее сомнение находит, уж больно молчалив и скрытен ее муж, никогда о прошлой жизни не рассказывает. Уж не таит ли от людей чего? Где-то глубоко-глубоко копошится в голове ее мысль, что не Семен он вовсе, надо только что-то вспомнить, но что – она не знает. Да и нужно ли? Во многом знании многая скорбь, как сказано в Писании. Об ином думать надо: носит она под сердцем Семеново дитя. По ее подсчетам, к концу года опростается. Тогда уж другие заботы навалятся, а пока она будет молиться каждый вечер перед образами о здравии болящего Мирона и о рабах Божиих Василии, Степане, Прасковье… Почему жизнь такая, что нет в ней счастья для всех, а если и выпадет кому, то ущербное?

Егору Степанычу тогда в деревне хватило и других разговоров. Облепили его со всех сторон: тому помоги, другого выручи. Как будто ему деньги сами в руки плывут. С купцов в городе тоже норовят стружку снять. К примеру, 24 июля было молебствие о рождении великой княжны Екатерины, сестрицы императора, так гонцу из Петербурга за добрую весть выдали пятьсот рублей, собранных с московских обывателей. А когда персиянское посольство полтора месяца в Москве простояло и надо было сено поставлять для двух тысяч лошадей да для слонов? От того посольства, правда, многая морока вышла: мужиков тоже обязали подводы предоставить, мосты наводить – и это в самый сенокос! А не хочешь – откупайся. Подьячего из канцелярии воевода покрывает, потому что тот с ним делится, а из казны ему жалованье не платят. А мужик терпи! Не стерпели, правда, барину пожаловались. Барин-то, князь Никита Юрьевич Трубецкой, ныне генерал-прокурор в Петербурге, возле самой правительницы, голой рукой не достать! Да только, пока суд да дело, оскудели совсем. Егор отцу денег оставил, сколько мог, и воротился назад. В середине сентября вдруг ударили морозы с зимним ветром и снегом, всех в шубы загнали. К чему бы это? А в конце ноября прискакал из Петербурга капитан Семеновского полка с объявлением о восшествии на престол законной императрицы Елизаветы Петровны. Целую неделю во всех церквях звонили в колокола, ночью жгли иллюминацию, лавки все позакрывали, чиновных людей созвали в Успенский собор для принесения присяги. Капитану за добрую весть – тысячу рублей, а с купечества отдельно – еще три с половиной тысячи в поднос новой императрице. Как же тут дело свое расширишь? Не прогореть бы…