Станислав Вторушин - Литерный на Голгофу. Последние дни царской семьи

– Осталось написать царю письмо от имени монархической организации и сообщить в нем, что преданные люди хотят вызволить его на свободу, – заметил Голощекин. – Кому поручим?

– Лучше всего тебе, – сказал Сафаров.

– Нет, нет, – замотал головой Голощекин. – Садитесь с Войковым и пишите письмо вдвоем. Затем все вместе обсудим его. Письмо не должно вызвать у Николая подозрений.

На следующий день утром Голощекин вызвал к себе Авдеева. Тот приехал на сверкающей пролетке. Утро, как всегда, в Екатеринбурге было унылым. В последнее время на улицах не слышалось ни девичьего смеха, ни песен, ни даже криков пьяных мужиков. Город словно замер в оцепенении, не зная, что будет с его жителями вечером или даже через несколько часов. Люди перестали ходить друг к другу в гости. И цокот копыт горячего вороного, запряженного в пролетку, на которой, развалясь, ехал Авдеев, казался вызывающим. Он давно мечтал прокатиться по Екатеринбургу так, чтобы ему завидовали. Раньше не получалось, сейчас удалось. Ведь Авдеев теперь не кто-нибудь, а комендант дома особого назначения, в котором содержится под стражей русский царь.

Выйдя из калитки Ипатьевского дома на Вознесенский проспект, он увидел неторопливо едущего по нему извозчика. По всему было видно, что возница ожидал встретить хорошего клиента, хотя и мало надеялся на это. Заметив замахавшего руками Авдеева, он хотел проехать мимо, но тот так повелительно закричал: «Стой!», что возница остановился. Он не любил таких людей, в последнее время в изобилии появившихся в городе. Были они или в солдатских шинелях, или в замызганной рабочей одежде, но все имели одинаковый повелительный голос. Возницы боялись их ослушаться. Нескольких кучеров за открытое неподчинение представителям ЧК в их же пролетках отвезли на городское кладбище и расстреляли. После этого ни один кучер почти целую неделю не выезжал на заработок. Но нужда снова заставила их заняться извозом. Правда, теперь они стали уже беспрекословно подчиняться представителям новой власти и возили их по городу бесплатно. Хотя каждый из них, конечно, при первой же возможности пытался увильнуть от этой неблагодарной работы.

Авдеев приказал остановиться у дверей американской гостиницы и величественно сошел со ступеньки пролетки на тротуар. Кучер тут же понукнул лошадь, потому что хорошо знал, что за учреждение находится в этом здании. Авдеев неторопливо прошел на второй этаж в комнату Голощекина. Шая Исаевич только что вернулся к себе из столовой, где завтракал вместе с Белобородовым и Войковым. У него было хорошее настроение.

– Садись, – по-дружески бросил он Авдееву и кивнул на стоявший у стены стул.

Авдеев сел и положил руки на колени. Голощекин обратил внимание на черные казанки его пальцев, выдававшие в Авдееве недавнего заводского рабочего. Сам он никогда не работал на заводе, но в последнее время часто выступал на заводских митингах и видел рабочих с такими руками.

Авдеев показался ему расслабленным и не по-революционному домашним. Такие настроения надо было пресекать в самом начале, потому что расслабленность ведет к беспечности. Голощекин уже хотел взять жесткий тон в разговоре, но вдруг подумал, что именно потеря бдительности и может помочь установить связь Николая с монархистами-заговорщиками. Улыбнувшись, он спросил:

– Ну и как там твой заключенный?

Произнося слово «твой», Голощекин давал понять Авдееву, что царь полностью находится в его власти. И устанавливать режим его содержания вправе он сам.

– Ходят все хмурые, – сказал Авдеев. – Дочке пришлось спать на полу, походной кровати в доме не нашлось, а других нету. На завтрак ихний повар согрел им чай. У них в сундуке сухарики какие-то оказались. Тем и позавтракали.

– Дочка пусть спит на полу, хватит ей валяться на царских перинах, – стараясь казаться как можно строже, произнес Голощекин. – А кормить их будем из нашей столовой. Будешь присылать к обеду кого-нибудь из своих людей. Я распоряжусь, чтобы ему давали подводу.

– Один раз в день, что ли, кормить будем? – спросил Авдеев.

– А ты сколько думал?

– Я дома еще и вечером ел.

– Пусть вечером едят то, что останется от обеда.

– Понял, – сказал Авдеев и, шмыгнув носом, отчего у него скривилось все лицо, сказал: – У них там сундуков привезли целую кладовку. Чего там только нет. Одних платьев несколько дюжин. А шелка какие! А сукно! Мы таких отродясь не видели.

– В сундуки не лазить, – строго приказал Голощекин. – Все царское имущество будет реквизировано, оно принадлежит революции.

– Царь еще просил, чтобы их выпускали на прогулки, – опустив голову, виновато произнес Авдеев.

– На какие еще прогулки? – не понял Голощекин.

– Хотя бы в садике у дома.

– Будешь выпускать после обеда на полчаса. Но чтобы охрана ни на шаг от них не отходила. Еще какие-нибудь просьбы были? – спросил Голощекин.

– Просили, чтобы письма им разрешили писать. Дескать, надо детям сообщить, как доехали, и узнать, что у них самих в Тобольске.

– Письма пусть пишут, – сказал Голощекин и, сделав большую паузу, неторопливо добавил: – Не только детям, а всем, кому хотят. Но отправлять их будешь только через меня.

– Понял, – сказал Авдеев.

– А раз понял, иди.

Но вместо того чтобы подняться и выйти, Авдеев вопросительно посмотрел на Голощекина.

– Что еще? – спросил Голощекин.

– Две монахини из женского монастыря сегодня приходили. Спрашивали, нельзя ли продукты приносить бывшему Государю.

– Какие еще продукты? – спросил Голощекин.

– Молоко, яйца, печенюшки разные.

Голощекин понял, что само провидение идет ему навстречу. Через монахинь легче всего передать царю записку. Они сердобольные, к тому же не искушены в интригах большой политики. Опытному конспиратору обвести их вокруг пальца не составит труда. Бросив нарочито строгий взгляд на Авдеева и нахмурив лицо, он выждал паузу, потом сказал:

– Пусть носят. Главное, чтобы с продуктами револьвер или гранату не пронесли.

– Этого им никогда не удастся, – сказал Авдеев. – Я за всем ревностно слежу.

– Вот и следи, – одобрительно произнес Голощекин. – ЧК на тебя надеется.

Авдеев ушел, а Голощекин, потирая руки, даже хихикнул. Использовать в большой игре монахинь ему самому никогда бы не пришло в голову. Надо только придумать, как это сделать.

Утром у калитки забора Ипатьевского дома появились две монахини с корзинами в руках. В одной корзине лежало несколько десятков яиц, в другой – творог, туесок сметаны, завернутый в чистую салфетку кусок масла и трехлитровая бутыль молока. Вышедший к монахиням Авдеев взял обе корзины и попросил подождать у ворот. Через несколько минут он возвратился и отдал пустую бутыль и корзины. Монахини поблагодарили его и ушли. Авдеев передал царскому повару дюжину яиц и молоко, которое перед этим перелил из бутыли в кастрюлю. Все остальные продукты оставил себе и команде внутренней охраны. Вечером сходил в американскую гостиницу к Голощекину и доложил о посещении монахинь. При этом сказал, что продуктов принесли очень мало.