Станислав Вторушин - Литерный на Голгофу. Последние дни царской семьи

– Царь и этого не заслужил, – сухо заметил Голощекин, давая тем самым понять, что его совершенно не интересуют посылки из монастыря.

Но зато они обрадовали Николая и Александру Федоровну. Императрица считала для себя унижением приходить в столовую и садиться за обеденный стол. И не потому, что на нем не было скатерти и на всех не хватало вилок и ложек. Вместе с императорской семьей и прислугой за стол садилась охрана во главе с Авдеевым.

На обед обычно приносили котлеты с каким-нибудь гарниром. Авдеев ставил кастрюлю с котлетами посередине стола и доставал их оттуда руками. При этом часто задевал рукавом своего пиджака лицо Государя. Делал он это как бы невзначай, но глаза его в такие мгновения светились иезуитским блеском. Первый раз, увидев это, Государыня побледнела и еле удержала себя от того, чтобы не накричать на Авдеева. А когда это случилось во второй раз, встала, гневно сверкнув глазами, и, не сказав ни слова, торопливо ушла из-за стола. Государыня понимала, какие муки испытывал Император, терпя унижения. Ему нельзя было вслед за ней покидать столовую. Потому что именно на это и рассчитывал Авдеев, который наверняка выполнял прямое указание руководства ЧК. Ему нужно было обвинить царя в том, что он отказывается сидеть за одним столом с представителями простого народа. Случись такое, екатеринбургские газеты сразу бы раструбили об этом на всю губернию. Но Государыня уже не могла пересилить себя и больше не появлялась в столовой.

Обед ей готовил Харитонов. Он варил на примусе макароны, сдабривая их несколькими каплями постного масла. И когда вместе с макаронами Харитонов подал ей на обед два вареных яйца и стакан молока, Государыня одарила его благодарным взглядом.

Вместе с молоком и яйцами на стол царской семьи из монастыря стали присылать ягоды, ватрушки и только что испеченный, еще горячий хлеб. Большую часть всего этого оставлял себе Авдеев, но и на царский стол тоже перепадало кое-что. Авдееву надоело каждый раз спускаться по лестнице и встречать монахинь у наружного забора. Он приказал охране, которая уже привыкла к ним, пропускать их прямо в дом и передавать продукты в столовой. В это время в столовую иногда заходил доктор Боткин. Он вежливо здоровался с монахинями, задавал два-три вопроса о погоде, о здоровье игуменьи, о жизни монастыря. Охрана не вмешивалась в эти разговоры.

Затем вместе с охраной продукты из монастыря стал принимать Харитонов. Он перекладывал их из корзин в другую посуду, вежливо кланялся монахиням и каждый раз благодарил за щедрые дары. Иногда в эти мгновения через столовую проходила великая княжна Мария, она тоже здоровалась с монахинями и так же, как Харитонов, кланяясь, благодарила их. Но разговоров не заводила, потому что всякие разговоры с посторонними людьми Авдеев запрещал категорически. Монахини с жадным любопытством вглядывались в лицо Марии, в ее одежду, следили за каждым жестом и движением. Потом в монастыре рассказывали об этом.

Голощекин хорошо знал о том, что происходит в Ипатьевском доме. События развивались именно так, как он планировал. И вскоре за очередным ужином в американской гостинице, когда в столовой остались только Сафаров и Войков, он как бы мимоходом заметил:

– Условия для монархического заговора созрели. Необходимо письмо, которое мы должны передать Николаю.

– Мы с Войковым, не переставая, думаем об этом, – сказал Сафаров. – Возник вопрос – на каком языке его писать?

Голощекин никогда не задумывался над этим. Ему всегда казалось, что письмо надо писать по-русски. Но сейчас он понял, что голова Сафарова работает правильно. Царь, как и все русское дворянство, владеет многими иностранными языками, и если письмо будет написано по-немецки или английски, оно вызовет большее доверие. Царь поймет, что его писал не только русский офицер, но и дворянин.

– Ты же был около царя, – сказал Сафаров, обращаясь к Голощекину. – На каком языке он говорит с царицей? На русском?

Голощекин на мгновение задумался, затем ответил:

– На английском. Хотя точно не знаю. Но какая нам разница?

– Разница большая, – сказал Сафаров. – Надо, чтобы царь не заподозрил провокации.

Войков, молча слушавший этот разговор, вдруг произнес:

– Чего нам думать об этом? Мы же знаем, что Жильяр преподает царевичу французский. Он учил ему и дочерей Николая. Письмо надо писать на французском.

– Ты знаешь французский? – спросил Голощекин.

– Очень плохо. Сафаров знает лучше.

– Почему ты так думаешь? – спросил Сафаров.

– Ты картавишь как француз.

– Я не буду писать письмо, – обиделся Сафаров.

– Хватит препираться, – осадил их Голощекин. – Пишите письмо. Я знаю учительницу французского, она поправит, если наделаете ошибок.

– В такие дела нельзя посвящать посторонних, – сказал Сафаров. – Она все равно когда-нибудь проболтается.

– Не проболтается, – сказал Голощекин. – Закончим операцию и отправим ее вместе с семьей.

– Куда отправим? – спросил Сафаров.

– На небеса, – сказал Голощекин и поднял глаза к потолку. – Она же думает, что все равно попадет туда. – И совсем сухо добавил: – Разговор закончен. Завтра утром письмо должно быть у меня на столе.

Письмо не понравилось Голощекину. Оно было длинным, местами невнятным и не во всем убедительным. Голощекин начал было его править, затем отложил в сторону, взял чистый лист бумаги и за несколько минут набросал новый текст. Затем повернулся к Сафарову и, откинувшись на спинке стула, прочитал:

«Нам стало известно, что Вас и Вашу семью в самое ближайшее время может ожидать то, что ожидает каждого человека в конце его пути. Сопротивление большевикам нарастает, и в скором времени Екатеринбург может оказаться в руках русских армий. Можете быть уверены, что Вас ни при каких обстоятельствах не оставят им. Мы готовы помочь Вам, но это будет возможным только при Вашем согласии сотрудничать с нами. Если Вы готовы к этому, дайте нам знать. Офицер».

Выслушав письмо, Войков и Сафаров несколько мгновений молча смотрели друг на друга. Потом Войков повернулся к Голощекину и сказал:

– Дай мне. Надо прочитать это глазами.

Он прочитал текст два раза, каждый раз останавливаясь в нескольких местах, затем протянул лист Голощекину и заметил:

– Тебе, Шая, надо работать комиссаром иностранных дел. Мне кажется, текст составлен безукоризненно.

– Куда мне до комиссара, – скромно заметил Шая. – Троцкий и то там не усидел.

– Троцкому надо все время быть на виду у масс. А работа дипломата свершается в тайне.

– А ты что скажешь? – спросил Голощекин Сафарова.

– Войков пвав. Письмо великолепно. А где мы возьмем офицера?

– Об этом позабочусь я, – сказал Голощекин.