Станислав Вторушин - Литерный на Голгофу. Последние дни царской семьи

– Как мы узнаем этого офицера? – спросила Александра Федоровна. – Кто нам его представит?

– Но мы должны ему ответить, мама, – сказала Мария.

Маленькая ниточка надежды, мелькнувшая из-за высокого забора, неприступной стеной окружавшего дом, зажгла в ней неистовое желание вырваться отсюда. Она даже почувствовала особый аромат воздуха, доносящегося с улиц, по которым ходят люди без сопровождения конвоя. Мария отдала бы все что угодно за один глоток этого воздуха. Она с напряженным ожиданием смотрела на отца, потому что решение мог принять только он. Государь понял это и сказал:

– Да, мы должны ответить этому офицеру.

– Пиши сейчас же, Ники, – нетерпеливо сказала Государыня.

– Не надо спешить, – заметил Николай. – Любая спешка только вредит делу. К тому же ответ мы можем передать только завтра, когда к нам придут сестры из монастыря.

Вечером на узенькой полоске бумаги Государь написал только одну фразу: «Скажите, что нужно делать?» Он долго думал, ставить под этой фразой свою подпись или нет. Обезличенная бумажка не могла выдать адресата. С другой стороны, она могла вызвать подозрение офицера, бесстрашно предлагающего свою помощь. Тот вправе был подумать, что эту короткую строчку мог написать кто угодно. Государь перечитал фразу и после вопросительного знака поставил свой вензель. Большую букву «Н» с двумя вертикальными палочками посередине. За вечерним чаем он передал записку Боткину.

Евгений Сергеевич Боткин пользовался в доме Ипатьева значительно большей свободой, чем все остальные. Простые люди всегда относились к врачам с особым уважением. Доктора заботятся о взрослых и детях вне зависимости от их сословной принадлежности, а на фронте пытаются спасти каждого солдата, попавшего под пулю или сраженного осколком вражеского снаряда. При этом зачастую сами рискуют жизнью. Операции приходилось делать и во время артиллерийского налета врага.

Это уважение иногда проскальзывало и среди некоторых солдат охраны. Боткину не грубили, ему прощали даже резкие выпады против условий содержания пленников дома.

И когда на следующий день утром он подошел к монахине и, отведя ее в сторону, стал спрашивать о здоровье «сестры», которой вчера передавал лекарства, никто не обратил на это внимания. Охрана считала, что доктор всегда должен заботиться о здоровье больных. Он сунул записку Государя в руку монахини, она положила ее в карман фартука и, обменявшись несколькими фразами с Боткиным, пошла к столу выкладывать из корзины продукты.

В переулке недалеко от монастыря к монахиням подошел все тот же человек в мещанской одежде и, широко улыбаясь, поприветствовал их.

– Здравствуйте, матушки, – сказал он, слегка поклонившись. – Помоги вам Господь во всех ваших земных и небесных заботах.

Монахини остановились и оглянулись, но кроме них и этого молодого мужчины в переулке никого не было.

– Спасибо за добрые слова, – сказала молодая монахиня и протянула ладонь.

Молодой человек, наклонившись, прижался к ладони губами и тут же почувствовал в своей руке маленький бумажный комочек. Он зажал его, еще раз поклонился и направился по дороге в город. Через час он был в третьем номере американской гостиницы.

Голощекин ждал его. Он должен был прийти даже в том случае, если монахини не принесут ответа Николая. Главное – узнать, сумели ли они передать в Ипатьевский дом записку «офицера». И когда агент положил на стол маленький бумажный рулончик, Голощекин не удержался, чтобы не просиять.

– Молодец, – сказал он. – Сегодня можешь быть свободен. Иди, отдыхай. Завтра, если потребуешься, вызову.

Голощекин дождался, когда агент закроет за собой дверь, и только после этого развернул записку. Он узнал почерк Николая, который перед этим изучал по его письмам. Но более всего обрадовала не короткая строчка, состоявшая всего из четырех слов, а императорский вензель, выведенный рукой его обладателя. Голощекин не мог оторвать от него взгляда.

Дверь тихонько скрипнула, и в комнату вошел Войков. Голощекин зажал записку в кулаке и резко оглянулся. Но, увидев Войкова, успокоился.

– Садись, – кивнул он на стул.

– Ты, я вижу, сияешь, – заметил Войков.

– Мы все должны сегодня сиять, – сказал Голощекин и разжал кулак, в котором лежала маленькая бумажка.

– От него? – спросил Войков, и Голощекин заметил, как сверкнули его глаза.

Но отвечать не стал, вместо этого нарочито сдержанно кивнул головой.

– Значит, сработало, – сказал Войков и протянул руку к бумажке. Быстро пробежал текст глазами и с облегчением повторил: – Значит, сработало.

– Что он там пишет? – спросил Голощекин.

– «Скажите, что нужно сделать?» – перевел Войков.

– Еще две-три таких записки, и никто не сможет сомневаться в том, что Николай организовал монархический заговор, – сказал Голощекин.

– Надо быстрее привозить из Тобольска остальных, – заметил Войков.

– Теперь это в нашей воле. Отряд Кобылинского распустили, ему самому сказали, что революционная власть в его услугах больше не нуждается.

Войков от возбуждения потер ладони, потом сказал:

– Мы с тобой, Шая, войдем в историю.

– Всякая революция является историей, – спокойно заметил Голощекин. – Но о заговоре я сегодня же сообщу Свердлову. Все, что связано с семьей, у него на особом контроле.

– Без него мы бы не заполучили царя в Екатеринбург, – сказал Войков.

– Да, – ответил Голощекин. – А ты не знаешь, что случилось с Яковлевым? Он в Москве ведь так и не появился. Как сквозь землю провалился.

– Я не могу понять, как мог Свердлов подписать ему мандат, – сказал Войков.

– Это из-за Ленина. Ленин знает Яковлева еще со времен Капри.

– Ленин ошибся, – сказал Войков. – Если бы не мы, Николай был бы уже во Владивостоке.

– Чего теперь об этом говорить, – Голощекин уже в который раз повертел перед глазами ответом Государя «офицеру». – Надо составлять следующее письмо. Зови Сафарова, и будем работать. Какое бы распоряжение не поступило из Москвы, у нас должно быть свое обоснование ликвидации семьи. Теперь никто не вырвет их из наших рук.

Они посмотрели друг на друга и, не сговариваясь, подняли глаза к потолку, словно надеялись увидеть там лик Всевышнего. И Голощекин, и Войков прекрасно понимали всю значимость исторической миссии, которой с таким нетерпением добивались для себя несколько месяцев. И оба горели нетерпением выполнить ее до конца.

Кобылинский торопливо поднялся на второй этаж губернаторского дома, где у дверей столкнулся с Татьяной. Он был возбужден, его глаза горели. Татьяна сразу заметила это и тут же спросила:

– Что случилось, Евгений Степанович?

– Ах, Татьяна Николаевна, – с горечью произнес Кобылинский. – Если бы вы знали, как мне не хочется говорить об этом.