Владимир Красильщиков - В начале будущего. Повесть о Глебе Кржижановском

Словом, и здесь, на лоне природы, «в спокойной обстановке», жизнь продолжала катиться по тому же принципу, что и в Москве: «Работаем раз в день — целый день».

Инженеры и ученые, привлеченные в Комиссию, уже подготовили около двухсот записок, обзоров, карт. И Глеб Максимилианович озабоченно усмехался:

— Мы должны опровергнуть извечную мудрость поговорки: объять необъятное. Во что бы то ни стало!

Весь этот поистине необъятный материал об экономике самой большой страны мира, о возможностях и перспективах ее предстояло, что называется, переварить — осмыслить, обдумать, обсудить с коллегами, обобщить, свести воедино — в сводную карту и сводный доклад об электрификации России. Так что и председатель ГОЭЛРО и все прибывшие с ним работали в день приезда допоздна. Только на ночь позволили себе роскошь — искупаться в старом, выработанном карьере, неподалеку от дома, где обосновалась Комиссия.

Вылезая на крутой илистый берег, Борис Иванович Угримов старался показать, что получил удовольствие, подбадривал товарищей шутками:

— Молочка парного захотели? А водица как парное молоко не подойдет?

На следующее утро, едва Глеб Максимилианович проснулся, в комнату постучал Классон — вошел, подмигнул, глянул, как заговорщик:

— У меня для вас есть сюрприз. Пойдемте.

«Опять гнездо какое-нибудь или земляника-рекордистка? — недовольно подумал Глеб Максимилианович, потягиваясь и устало поворачиваясь на постели. — Когда он только успевает? Не меньше остальных занят в ГОЭЛРО: на нем электрификация Центрально-промышленного района и текстильной промышленности, будущее развитие Москвы, использование торфяных богатств для электрификации. А еще — заботы по станции. А еще — вот это...»

Энергичность и деятельность сочетаются в нем с чувствительностью. По долгу службы и профессии разрушитель природы, он заботливо любит ее. Как-то раз на площадке «Электропередачи» отозвал Глеба Максимилиановича в сторону, повел через горы щепок, извести, грунта, остановился перед одинокой березкой на крошечной куртине, зеленевшей посреди строительства, присел и молча кивнул на ядреный белый гриб. А потом пожаловался: «Из-за этого молодца пришлось пустить в обход трубопровод, который должен был здесь пройти».

— Да-а... В былые времена хаживали вместе и на вальдшнепов и на уток. Но теперь...

Однако Классон настойчиво, требовательно торопил:

— Идемте, идемте. Тут недалеко, успеем до начала работы.

Они шагали по высохшим болотам, по усыпанным вместо росы торфяной крошкой перелескам, вдыхая свежесть раннего утра, невольно поддаваясь его очарованию. Вокруг были все знакомые места: здесь ловили с мальчишками вьюнов бельевой корзиной, там собирали голубику — по-местному «гонобобель», и Зина вырезала корень «волчьего лыка», очень похожий на гнома, радовалась, как девчонка, а потом вдруг заплакала: «Ну почему?.. За что?.. Нет у нас детей...»

Над ближайшим карьером висели гул машины и отборная брань множества людей. Там работали тридцать мужчин и двадцать женщин. Глебу Максимилиановичу не нужно было их пересчитывать: не хуже Классона знал, сколько рабочих требует элеваторный способ добычи.

Стоя на уступах, выбранных в торфяном откосе, мужики-«ямщики» нарезали лопатами пласты «болотного шоколада» и бросали их в стальной желоб элеватора, отшлифованный до блеска. Скребки подхватывали темно- коричневую грузную массу и гнали наверх, в приемную воронку пресса. Из мундштука этой машины торф ложился непрерывным сырым брусом на доски. Женщины грузили их в этажерочные вагонетки, откатывали, расстилали торф по полю для просушки, собирали освободившиеся доски...

Комары вились вокруг людей, роились над просоленными, выгоревшими, истлевшими рубахами. Даже в нынешнюю сушь на дне карьера было мокро и душно — уже с утра.

Да, занятие не для барышень: и сила нужна, и выносливость, и тренировка с юных лет. Недаром эта «пожизненная каторга» стала наследственным отхожим промыслом крестьян самых голодных, самых перенаселенных губерний: Рязанской, Калужской, Тульской. Прежде отцы приезжали, теперь — сыновья и дочери. Многих Глеб Максимилианович знал в лицо.

— Матвеич! — Классон легко сбежал по откосу, остановился возле приземистого жилистого мужика, который вместе с другими тянул за веревку пень, мешавший брать торф. — Где же вы пропадали?

— Да так... — Матвеич замялся, поправляя слинявшую солдатскую бескозырку времен японской войны и трепеща, вернее, показывая, что трепещет перед начальством. Ощупал окладистую русую бороду, словно хотел убедиться, на месте она или нет, хитро, значительно глянул на молчавших товарищей.

— Как «так»?! Вся смоленская артель на день задержалась! Договаривались только праздники отгулять.

— Да ты не серчай, Робер Едуар, — Матвеич принялся виновато оправдываться. — Вишь какая оказия вышла... Приехали мы, стало быть, на вокзал к сроку, день в день, по уговору. Торкнулись в кассу, а там бумага: завтра подешевление билетов, стало быть.

— Аж на целый пятак! — вставила разбитная ладная дивчина. Не отрываясь от работы, она уминала ржаной домашний пирог с морковной начинкой. Лицо ее, густо набеленное, от загара, казалось неестественно плоским. Но когда она, усмехаясь, косила глазами, на нем особенно рельефно обозначались ямочки-живинки. На голове бог весть что: чалма не чалма, тюрбан или платок до самых бровей — опять же от солнца. Не то кофта, не то жупан покойной бабушки. Лапти с витыми мочальными обвязками делают ноги похожими на тумбы. Вся как есть, как полагается — натуральная, стопроцентная Марфушка-торфушка. Кричит по-мужичьи:

— Я им говорила! Я упреждала! Просидели сутки на вокзале — дождались подешевления, дурни можайские! Ездили не́почто — привезли ни шиша...

Классон только плюнул с досады и пошел прочь.

«Хороша торфушка! — думал Глеб Максимилианович, нагоняя его и оглядываясь. — Вот такой же помнится тетя Надя на пожаре... С виду вроде и незатейлива, а уперлась покрепче в землю-матушку, ухватила доску с торфом, и — одеваются литой броней паровозы в Москве, летят на Врангеля бомбардировщики, да какие: «Илья Муромец», самые тяжелые, самые сильные в мире — целая эскадра! Да еще аэропланы на поплавках, которые «черный барон» с почтительной злобой величает «гидрой» и боится пуще всех страстей ада».

— Вот народ! — перебил его мысли Классов. — Прохарчились на вокзале, потеряли дневной заработок из-за пятака! Нет, эти люди еще ждут своего Шекспира, который сделает их психологию понятной!

Бесспорно, торфяники несли в себе все причуды и противоречия русской деревни. Глеб Максимилианович отлично помнил, как еще до революции, чтобы поднять добычу, увеличили расценки. Однако у «отходников» была своя политическая экономия: заработать за сезон восемьдесят целковых, а там хоть трава не расти. При высоких расценках они зашибли положенную деньгу раньше и — по домам. Выходило: чтобы добывать больше, надо платить меньше. Тут, пожалуй, и Шекспир не помог бы разобраться.