Лариса Шкатула - Казачья доля: воля-неволя

Вся жизнь, посвященная войне… Защитник Веры, Царя и Отечества. Это уже по-другому звучит. От этого хочется приободриться, подтянуться, вскочить на коня… Слишком часто Семен стал задумываться не о том. Надо свой дух укреплять, вот что… Может все-таки Митька на него так действует? В последнее время он то свои вирши Семену читал, то рассказывал о том времени, когда на земле войны кончатся… Да не будет на земле такого времени!

Этого коня, которого Семен заприметил на скачках, он назвал Али. Невысокий мохноногий конь летел как стрела, и наездник будто сливался с ним.

Дед Онисим говорил, вроде, дед его деда рассказывал, будто у запорожских сечевиков тоже были такие длинношерстные кони. И куда они теперь делись?

На смену им пришли кони повыше, постройнее. Суше, что ли. Красивее. Донской породы. Но ведь не кубанской!

Почему бы Семену просто не успокоится на том, что кроме него есть, кому выводить новые породы лошадей?

Тот же барон Шпигель говорил ему, что в этом деле нужна большая осторожность. Например, он сам убедился в том, что если донскую породу и дальше улучшать, можно ее «разрыхлить»: и костяк у донской лошади станет не таким прочным, и сама лошадь будет более разборчивой в еде, и не станет, как легендарные дончаки, выкапывать траву из-под снега, есть солому с крыш…

Но когда Семен увидел Али, он понял, что это тот самый конь, с которого могла бы начаться порода, выращенная Семеном Гречко!

Подошло время, когда Семен понял: ему пора уходить. Все досконально за два месяца – как, впрочем, и за три – не узнаешь, да и домой пора. Скоро у него день рождения – двадцать один год, и пойдет Семен служить.

О том он сказал Баширу, и тот согласно качнул головой.

– Пора, так пора.

– Спасибо тебе. Гора с горой не сходятся, а человек с человеком… Ежели увидимся еще, – я твой должник…

– Ты хочешь у меня что-то попросить? – скрывая ухмылку, улыбнулся черкес.

– Хотел бы… Слушай, давай поменяемся с тобой: мою Левкою на твоего Али. У нее предки хорошие, может такое потомство дать…

Тот удивленно взглянул.

– Ты серьезно? Но Али – мой лучший конь.

– Кинжал даю в придачу. Тебе же нравится мой кинжал?

Горец явственно заколебался.

– Эх, ладно, бери, у меня от Али уже четыре жеребенка… Бери!.. Но уезжай побыстрее, пока я не передумал!

И Семен поехал, как полетел.

Примерно, через полтора месяца после того, как Семен вернулся от горцев, умерла мать Дмитрия.

Как-то незаметно, тихо угасла. Но, скорее всего, незаметно, для станичников. Митька горевал над нею словно за двоих: за себя и за покойного отца.

– Это я виноват, я, – бил он себя в грудь и глухо рыдал, стуча по столу кулаком и разбивая об него костяшки пальцев. – Я просил ее подождать, немного, обещал присылать ей все, сколько буду зарабатывать, но она не хотела быть для меня… ярмом, вот как она сказала!

Семен не пытался его успокоить. И, поскольку, кроме него никто не мог видеть этой немужской слабости друга, он Дмитрия и не останавливал. Женщины обычно говорят, что надо выплакаться. А мужчины… Разве может облегчить такое вот рыдание? Разве что, душу надорвет…

На похороны Веры Иващенко собралась чуть ли не вся станица. Люба и не думала, что эту тихую, незаметную женщину все так уважают.

Дмитрий был будто с креста снятый, с бледным, каменным лицом. Люба подошла к нему, хотела что-нибудь сказать, но он словно не видел ее и, наверное, не услышал бы.

Распутица была такая, что похоронная процессия так и застряла бы на подходах к кладбищу, если бы Семен прежде не договорился с молодыми казаками, привезти из карьера по несколько мешков щебня, так что процессия смогла пройти до кладбища и обратно, а гроб пришлось закапывать холодной, насквозь промокшей землей.

Люба сделала для своей несостоявшейся свекрови такой красивый венок из бумажных цветов, что в станице еще долго шептались, какая у Гречкив дочка-рукодельница.

Никто не знал, что девушка над венком просидела всю ночь, и ей пришлось распустить сделанный прежде букет, который она готовила уже на Рождество.

Когда гроб засыпали землей, Люба повесила на крест свой венок и, случайно подняв голову, увидела благодарный взгляд Митьки. Кажется, он даже чуть заметно кивнул ей, но тут же его глаза враз будто остекленели.

Этого легкого кивка хватило Любе на то, чтобы весь день о нем думать, и жалеть его, и представлять себе, как бы она пришла в его приземистую хату, и смогла стать для него и утешением, и лучом света… Правда, сам Дмитрий не спешил, хотя бы просто подойти к ней, поговорить. Он не нуждался в Любином утешении!

Семен вкратце рассказал ей о планах Дмитрия, но девушка все не могла поверить, что тот уезжает в такую даль из-за какой-то шашки! И даже высказала вслух, что Митька вовсе не казак, если забыл о своих жизненных обязательствах… Ей казалось, что со службы она могла бы его ждать и на что-то надеяться, а из города Златоуста никогда не дождется.

Ровно через десять дней, накануне справив поминки по матери при помощи женщин станицы, Дмитрий Иващенко пришел к хате Гречко с большой дорожной торбой за плечом.

Он привязал своего коня возле старой акации и ждал, когда к нему выйдет Семен – они заранее договорились. Люба тоже подскочила, хотя на подворье стояла тишина, и Жук, хорошо знавший Митьку, голоса не подавал.

Девушка набросила свой кожушок, в котором ходила по подворью, не ко времени было наряжаться, и поспешила следом за Семеном.

Тот попытался прикрикнуть на сестру, мол, она помешает, а ему с другом поговорить надо, но Люба твердо сказала:

– Я все равно пойду, Сема!

И он понял, что отговорить ее не удастся. Вышел за калитку, кивая на сестру.

– Вот, уходить не хочет.

– Пусть остается, – махнул рукой Дмитро. Впервые за все время, что она его знала. Раньше, чтобы поговорить по-мужски, они всегда ее прогоняли.

Некоторое время друзья молчали, присев на сырую лавочку у калитки, а потом Дмитрий заговорил:

– Я вчера вирши сочинил.

Дмитро опять сочинил вирши? Семен думал, что у него это так, одна забава. Тот, из кого получился бы отличный рубака – Семен видел, как друг на скаку срезает лозу – мечтает то шашку изготовить, то вирши сочиняет… Все-таки видно по нему, что Митька рано потерял отца, и деда у него не было, и крестный помер, вот он и вырос какой-то… неустойчивый!

Зато Люба рассуждать не стала, а сразу попросила:

– Расскажи.

– Ну, слушайте:

Дивчину пытает казак у плетня:

– Когда ж ты, Оксана, полюбишь меня?

Я шашкой добуду для крали своей

И желтых цехинов, и звонких рублей!

– Не надо цехинов, не надо рублей.

Дай сердце мне матери старой своей.

Я пепел его настою на хмелю,