Валерий Кормилицын - Держава

– Двадцать пятого декабря, на Рождество Христово, после поездки царской семьи к обедне в Фёдоровский собор, Николай пригласил к себе члена Государственного Совета князя Дмитрия Голицына и назначил его председателем Совета министров вместо взяткодателя Трепова, – хмыкнул Троцкий.

– Правильно в газетах пишут – министерская чехарда, – закусил водку Рубанов. – Лучше бы высших генералов на менее высших поменял. Даже Алексеева. А Распутина похоронили к северо-востоку от так называемой Елевой дороги между Царскосельским парком и деревней Александровкой, у опушки леса. Место выбрали лирическое, а через несколько дней могилу осквернили, и Воейков, который сам являлся сторонником захоронения Распутина в родных тому сибирских местах, велел подполковнику Мальцеву, командующему зенитной батареей, вменить часовому, охраняющему недалёкие от могилы склады, приглядывать и за местом захоронения.

– Чувствуется в тебе военная косточка, – похвалил приятеля Троцкий: – К северо-востоку от дороги, – повторил он слова Рубанова. – Точная ориентировка на местности.

Последний день старого года выдался пасмурным и безветренным.

Великосветское общество, затаив дыхание от любопытства, и на время забыв о празднике, ловило слухи о том, чем занимался в этот день государь. А император, забыв об отдыхе, принял 31 декабря вновь назначенного премьера Николая Дмитриевича Голицына, сердито воскликнув под финал аудиенции:

– Воистину прав был Столыпин, когда советовал мне строже обращаться с великими князьями. До того дошли, что в своих салонах стали болтать «об ответственном правительстве». То есть ни я его должен назначать, а Дума, и отвечать оно тоже станет перед депутатами. Совсем совесть потеряли. Особенно великокняжеская молодёжь. Подстрекаемые Михайловичами – историком Николаем, для которого республиканская Франция является лучшей моделью государственного устройства; и Сергеем – инспектором артиллерии и гражданским мужем одиозной балерины Малечки Кшесинской, которую вот уже два десятилетия связывают со мной, доказывая, что у нас были отношения. Да, были недолго, но чисто платонические… И этот артиллерист ещё смеет отрицательно отзываться о моей жене Александре Фёдоровне и подбивать против нас глупых великих князей, посмевших, добиваясь помилования Дмитрия, написать мне осуждающее письмо. В государственное дело полезли, молокососы прыщавые. Даже лояльные доселе Константиновичи подписали эту цидулку, – презрительно произнёс самодержец. – На их послании я наложил резолюцию: «Никому не дано права заниматься убийством. Знаю, что совесть многим не даёт покоя, так как не один Дмитрий Павлович в этом замешан. Удивляюсь вашему обращению ко мне», – и направил корреспонденцию на адрес Константиновичей, чтоб брали пример с покойного отца, Царствие Ему Небесное, который никогда не лез в семейные дрязги. Мало того – мне доложили, что эти великокняжеские балбесы, под винными парами, в присутствии прислуги рассуждают о пользе дворцового переворота…

Потрясённый старый князь на цыпочках вышел из кабинета, поклонившись в дверях императору.

После министра Двора Фредерикса Николай принял военного министра Шуваева, и, поблагодарив за службу, безо всяких экивоков оповестил, что в начале следующего года даёт ему отставку, назначив членом Государственного Совета.

– А на ваше место думаю поставить генерала Михаила Алексеевича Беляева, – вылил на Дмитрия Савельевича ушат ледяной новогодней воды.

Вечером царская семья была у всенощной в Фёдоровском соборе, после ужина Николай занимался с документами, а в полночь венценосная семья пошла на молебен в домовую церковь, дабы встретить Новый год за молитвой.

Перед сном, в первый день 1917 года император записал в дневнике: «Горячо помолились, чтобы Господь умилостивился над Россией…»

Ни над ним, ни над семьёй, а над РОССИЕЙ…

В декабре на всех фронтах бои прекратились, и война перешла в щадящую позиционную фазу.

Нижние чины Павловского полка копали окопы, землянки и блиндажи, обшивали их досками, спиливая для этого деревья в Корытницком лесу. Кроме хозяйственных вопросов не забывали и о боевых: учились метать ручные гранаты, резать ножницами колючую проволоку и рубить её топорами. Меткость оттачивали в коротких перестрелках с противником.

1-й батальон занял позиции на участке Корытницкого леса и довольно крупного холма, обозначенного на штабных картах как высота «320». Три линии окопов шли от подошвы холма до его вершины, где занимали позицию наблюдатели и телефонист Махлай, оборудовав для себя просторный блиндаж и даже сперев в одном из брошенных домов разбитой деревни Пусто-мыты неплохой ковёр.

Место перед блиндажом носило название «Миллионная улица».

Вечером 31 декабря, когда, проверив первую линию окопов, названных павловцами «Невским проспектом» и располагающихся в двух сотнях шагов от траншей немецких егерей, Рубанов поднимался вверх по ходам сообщения к своему блиндажу, невдалеке выстрелила германская пушка. Пролетевший над головой снаряд разорвался на самом верху холма у блиндажа Махлая.

«Ну вот, как Новый год, обязательно гансы обстрел учинят», – пройдя по короткой траншее, которую лично назвал «Аптекарский переулок», протиснулся в свой блиндаж.

Сняв перчатки, повесил на гвоздь шинель и, потерев озябшими ладонями, оглядел благостную мизансцену.

Не обращая на вошедшего комбата даже мизерного внимания, за его столиком, придвинув к лицу керосиновую лампу и высунув от усердия до листа бумаги язык, сочинял письмо старший унтер офицер и Георгиевский кавалер Егоров. Другую керосиновую лампу поставил на табурет дежурный по 1-ой роте подпрапорщик Сухозад и, приспособив под тощий зад низкую скамеечку, изогнувшись дугой, корпел над четвертушкой бумаги, в данный момент глубокомысленно почёсывая химическим карандашом за ухом.

«Картина Репина «Запорожцы пишут письма немецкому султану», – заинтересовался происходящими, вернее, замершими событиями полковник, решая – рявкнуть на борзописцев, или пустить дело на самотёк, поглядев, заметят его или нет. Скрестив на груди руки, принял второе решение. Взгляд его остановился на дневальном унтер-офицере Барашине, который, сидя на корточках, курил у камелька, негромко делясь мыслями об авиации с земляками Рубанова, неразлучными приятелями – Митькой и Федюсем:

– Вот так-то, братцы… хоть пить, напрочь, бросай. Надысь выпил глоток, вышел до ветру из землянки, тут же аэроплан привиделся. Прыг от него в окоп, и ногу вдругорядь подвернул. Даже с соточки звук движка слышу… Ещё соточка – кружит над головой, как собака…

– Гы-гы! – отреагировал на его рассказ Митька. – Соточку вмажешь и звук пропеллера слышишь?