Ксения Букина - Брилонская вишня

– Русиш! – вопит Вернер. – Живей!

А комендант в упор смотрит на меня. Внимательно так смотрит, прямо глаз не отводит. Облокачивается на спинку уличного стула, курит и смотрит.

– Товарищ комендант… – выдавливаю и делаю к нему маленький шажок.

Он морщится, сплевывает и с отвращением выносит:

– Вернер плохо говорийт по-русски, но все-таки он говорийт. Так почему же ты его не понимайт, русь? Ты что, вообще никого не понимайт?

Судорожно вздыхаю. Снова заношу хлыст. Снова чувствую, как дрожат мои руки, как из горла пытается вырваться рев, а из глаз – хлынуть отчаянные слезы.

Наверное, я мразь, если понимаю, что не благородство мною движет. Нет, не благородство, не героизм и не милосердие. Возможно, будь на месте Тамары кто-то другой – я и тогда не ударила бы. Просто я банально боюсь сделать человеку больно. Просто боюсь после своего хлестка услышать пронзительный визг.

Эта часть мелодии самая страшная.

– Ну, русь? Ты опять делайт все неправильно?

Комендант все еще смотрит. Так внимательно… То ли оценивает, то ли изучает… то ли выражает снисхождение.

– Товарищ комендант! Пожалуйста, не надо… Вы ведь не такой…

Он щурится.

Не отрывая от меня взгляда, гасит папиросу и неспешно подходит ко мне. Скрещивает на груди руки.

– А ты хоть знаешь, какой я? – с почти невидимой издевкой спрашивает комендант.

Закрываю глаза.

– Не знаю. Но имею неприятный опыт общения с вами.

– Да ты что? У тебя так быстро заживайт раны, русь, что ты снова смеешь разевать свой паршивый рот и не повиновайться людям высшей нации?! Кто ты здесь, русь? Кто ты здесь? Маленькая ручная свинка, от которой вечно воняет и несет дерьмом вшивого патроитизма. Почему ты считайт, что тебе все можно? Потому что крутишь задницей перед Вернером? Или потому что строишь из себя невинное дитя?

– Я ничем не кручу и ничего не строю.

– Тогда бей. Не будешь?

Молчу. Пытаюсь разорвать хлыст. Или хотя бы растянуть.

Не получается…

Совсем как не получается и иметь собственное мнение.

– Не будешь.

Комендант кивает. Так же медленно вздыхает, разворачивается и отходит на пару шагов.

– Вернер, она твоя .

Жмурюсь и сжимаюсь в комок.

Задерживаю дыхание.

Но ничего не происходит…

– Вернер! Да что с тобой такое?! Действуй, я сказал!

– Оберштурмбаннфюрер… Разреши просто уточнить? Дело в том, что сбежавшую поймали в частности благодаря этой русской. Она знала, что гараж открыт, и могла спокойно сбежать, но не сделала этого, а проявила к нам уважение и осталась в штабе.

– Да струсила твоя русская, вот и все! Просто струсила! Думаешь, я не знаю эту суку? Да прекрасно я ее знаю! Корчит из себя невесть кого, а на деле даже сбежать духу не хватает! Я ее даже животным теперь назвать не могу, она просто жалкое безвольное существо. Если она сейчас же не ляжет рядом со сбежавшей – ляжешь ты и оголишь свою спину. Уговаривать тебя я устал.

До побелевших костяшек сжимаю в руках хлыст.

Сглатываю.

– Русиш! – вдруг орет Вернер. – Да бей же ты, дура!

Не смогу.

Не ударю.

Уже все.

– Вернер. Я считаю до трех.

И тот не осмеливается больше пререкаться.

Дергает меня за руки. Срывает с моего тела рубашку, рывком пододвигает второй стул. Швыряет меня в него. Вдавливает грудью в шершавую деревянную поверхность.

Обнаженную спину освежает горячий ветер, как медсестры смазывают спиртом руку перед прививкой. Но я этого почти не чувствую, а ощущаю лишь ледяные ладони Вернера на своих плечах.

Кажется, я пытаюсь что-то сказать, пытаюсь вырываться…Беспомощно ерзаю, вжатая руками старшего надзирателя в колючий стул.

Застеленными пеленой слез глазами смотрю на возвышающуюся надо мной фигуру коменданта, которой лениво крутит в ладонях перчатки и, полузакрыв глаза, смотрит на меня. Терпеливо ждет начала представления и устало, почти незаметно улыбается.

Сердце больно сжимается внутри. Из-за сдавленной груди не могу даже вздохнуть. Глотаю горячие слезы, изо всех сил хватаюсь одной рукой за спинку стула. В самый последний момент успеваю зажмуриться…

А мертвая оса так и продолжает кольцом липнуть к потонувшей в грязи конфете.

Очень много времени мы с Машкой проводили в библиотеке.

Не потому что мы были прямо заядлыми чтецами. Честно говоря, сидению с томом в руках мы предпочитали носиться, шариться по деревне, бегать к старому сельсовету с заколоченными окнами и качаться на калитке. А еще играть в больничку, в магазин, в цирюльню и ветеринара…

Просто мамка Маши работала в библиотеке и часто заставляла ее замещать себя, а та в свою очередь – тащила меня за собой.

Помню, сидим мы в избе. Вечер уже, мамка корову доить пошла, а мы в кухне сидим и ждем, когда картошка поспеет. Никитка конфеты грызет, граммофон песни по комнатам разносит, братка чего-то во дворе колотит… Ждем, когда мамка воротится, она сквозь марлю молоко пропустит и… О, оно всегда такое сладкое, жирное и теплое! Потому что клевера на наших лугах видимо-невидимо, коровы его срывают и такое дают молоко, даже меда добавлять не надо – и так сладкое.

Дверь вдруг со скрипом отворяется, и в избу просовывается голова Машки.

– Вер, – зовет. – Ты дома?

– В городе. Видишь же – нет меня.

– Вот ты ерундой маешься, а у меня дело срочное! У тебя пожевать чего-нибудь есть?

Вылезаю из-за стола. Кошусь в бурлящую на печке кастрюлю.

– С минуты на минуту картошечка готова будет. Мамка сейчас молока надоить должна.

– А, это дело! Но мамку твою ждать мне некогда, картошку горячую в газеты заверни да дежурить пойдем!

Хмыкаю.

– Дежурить? Куда опять? В библиотеку поди?

– Ну а куда еще? Мамка в клуб уйдет сейчас с папкой, а рабочий день еще не кончился. Как люди без книг сидеть будут? Только избу она заперла, еды не взять, а нам с тобой в библиотеке долго стоять придется… Так что заворачивай свой картофан. Ну, и… помидорок каких заверни туда же. А то одной мне скучно, а так мы будем страшилки друг другу рассказывать!

– Ага, свет опять погасишь и хватишь меня сзади ледяной рукой. Знаем, плавали.

– Не бубни, как ворчунья старая! Все бу-бу-бу да бу-бу-бу, бу-бу-бу да бу-бу-бу… Это когда было-то, лет пять назад? А ты все дуешься!

Едва картошка поспевает, как я сворачиваю ее в газету, туда же по приказу Машки послушно кладу пару помидорок. Никитке передаю, чтоб мамке про мой уход сказал. И бегу за Машей в библиотеку.

А вечером на улице так уютно… Комаров, правда, тьма-тьмущая. Особенно там, где коров гонят – черной тучей они животных облепляют и на людей перекидываются. Зато сколько ребятни, все шайками: кто на жердях от изгороди сидит, кто в больших колесах устроился, кто на бревнах…