Тамара Ла - В плену времени – 2. Повести

Днем неподвижно и пристально смотрела в журчащую и блещущую воду ручья и сама становилась быстрыми струями, обтекающими зеленые берега; она вплеталась в плещущиеся, быстро уносящие ее весело-говорливые волны и нескончаемо долго струилась вдоль трав и скал, уносилась к сверкающей голубизне священного моря…

На земле и в воздухе беспрестанно меняла свои образы, пока окончательно не переставала помнить себя – рассыпалась в искрящиеся брызги искр, как потухающий костер…

Приходя в себя, она с трудом выпутывалась из завораживающей силы превращений и днем или под мерцающим небом ночи возвращалась домой.

Медея приходила в город. Не замечая прохожих, медленно проходила по улицам, входила в комнату, где сидел Ясон. Им нечего было сказать друг другу. Обо они увязли в неясных желаниях, бесцельной, выедающей душу тоске – давно начался разрыв внешнего и внутреннего, и им обоим казалось, что уже негде взять смысл и силы жить дальше. Они обменивались незначительными словами и ложились спать, терзаемые каждый своими мыслями.

Иногда бывали при царском дворе. Главк с безразличным удовольствием сказал своим приближенным про Ясона:

– Он человек конченный – влачит жалкую жизнь, и даже избавиться от нее не может.

Но Медея все больше не нравилась Главку. Даже роскошно-статное, сильное тело чужеземки наглядно показывало ему, что ударить ее ему не так просто, как каких-нибудь девочек-наложниц, переламывающихся пополам от первого тычка. Если же он ударит Медею, то она ударит в ответ, и от ее удара ему станет плохо.

Когда Главк видел Медею, у него искажалось лицо, и коробилось тело под одеждой. При одном ее виде у Главка начинали бегать глаза, дергаться руки и ноги, начинало зудеть-чесаться тело в разных местах. Ему даже смотреть на нее стало трудно – он отворачивался. Плюгавому царьку было очень не по себе, беспокоила навязчивая и неприятная мысль, что эта женщина живет рядом с ним – ее жизнь отрицание его жизни, основы его самого.

Сама Медея с первого взгляда почувствовала презрение к Главку. При встречах с царем ее золотисто-карие глаза, точно тяжелой рукой, били его по лицу.

Ясон никому не делал вреда, кроме самого себя, а от Главка распространялось зло, как вонь от гниющего трупа. Он корчил из себя царя, не имея ни силы, ни ума.

Между Главком и Медеей возникла внутренняя палящая ненависть. Каждому, как оскорбление, как пика в бок, невыносима жизнь другого. Они увидели друг друга, и им теперь не забыть об этом. Теперь, даже разойдись они по краям света, они все равно останутся врагами.

Если странную вялость Ясона Медея могла не замечать, в глубине души понимая, что слишком сильные были у него родители, чтобы ему быть таким же сильным, то плюгавая ничтожность Главка кидалась ей в лицо, как комья жидкой черной грязи, которую все время хочется стереть, существование которой доводит до бешеного раздражения.

Беспощадная ненависть двух антиподов, вдруг очутившихся друг перед другом лицом к лицу. Борьба за сохранение себя не на жизнь, а на смерть. У каждого – беспощадная самозащита, отстаивание своей сути.

Пока еще еле уловимыми намеками Главк начал подбивать окружающих говорить что-нибудь против Медеи. Втайне словно искал кого-нибудь, кто избавил бы его от Медеи – так невыносимо ему стало.

В это же время в течение жизни плюгавого царька – вернее поперек его жизни, – властно вмешался Орантес, сын Дамия, его приближенный и приятель. Полгода назад Орантес и Главк поссорились, затем перед всеми клятвенно примирились, но глухая вражда между ними вновь готова вспыхнуть открыто. Внешне никаких ссор нет, но по городу порхали и ползали слухи, что между царем и сторонниками Орантеса новые нелады, и вот-вот ожидаются новые столкновения.

Главк еще только гадал, не чересчур ли опасен сын Дамия, а заговорщики уже объединились против него и на обнаженных мечах поклялись в верности друг другу и в том, что в шестой день месяца убьют Главка и сделают Орантеса царем.

Фаонт рассказал Тесею о заговоре, и Тесей тоже ввязался в него, совсем не подумав, что будет с ним в случае разоблачения. Он не боялся никаких последствий своих поступков. «Из Трезены я убег, а отсюда, если надо, и подавно удеру». И Тесей, улыбаясь, ждал что будет. Главк с ним был ласков, потому что лелеял план-замысел устроить поход в Трезену и, сковырнув с трона Креонта, посадить Тесея на царство, а взамен взять себе часть трезенских земель; пока же он манил юношу надеждой на женитьбу на одной из своих двух дочек, которых специально растил для устройства таких дружественных союзов.

Окно – будто картина, врезанная в темную стену. В нем – зеленые склоны берегов и голубой, в утреннем блеске, залив. Ясный разгорался день. Ветерок с моря продувал комнату до дверей, раскрытых во двор. Медея сидела перед окном. На ней малиновая туника. Малиновый – любимый цвет ее одежды. У ног ее лежали две ручные овечки; по ночам они спят возле ее ложа.

Две рабыни, пришедшие с рынка, выкладывали из корзин на стол купленную еду. Одна из рабынь приобретена в Трое, еще в то время когда Медея и Ясон, живя в Иолке, всюду плавали на царском корабле.

Со двора к Медее прибежали ее младший сын и соседский мальчик – дети поссорились при подсчете сколько у кого стад, составленных из деревянных коровок и быков. Чтобы дети не наступили на овечек, Медея холодноватым жестом руки отстранила их; продолжала глядеть в окно. Мальчики продолжали жаловаться друг на друга и толкаться. Глаза матери смотрели на синий разлив залива, сильное лицо было спокойно.

Помирившиеся дети снова убежали на солнечный двор – оттуда теперь слышны их веселые голоса. Вошел Ясон. Скрестив руки, прислонился к косяку двери – его голова почти вровень с притолокой; долго смотрел в окно на переливающийся блеск моря, потом, словно вспомнив, зачем пришел, сказал:

– Медея, тебе и детям лучше пока перебраться в горы Тессалии к моей матери.

Медея не взглянула на него и не отвела взгляда от свежей синевы моря. Помолчав, Ясон добавил:

– Я попробую наняться на службу к Микенскому царю. Он собирает воинов для похода.

Медея не смотрела на Ясона, она знала, что на его лице написана усталость и постыдная слабость. Медея сама чувствовала себя так, будто ее руки и ноги увешаны гирями – она не могла сдвинуться, будто стала каменной глыбой. Она вообще сейчас ничего не могла сделать. Она даже не могла сказать Ясону, что лишенному сил не добраться до вершины, потому что обессиленному не нужна высота. Также ей незачем говорить, что жить к его матери она не пойдет. «Лучше бы ты сам ушел в горы, тебе будет лучше жить возле твоей матери».

Они снова погрузились в молчание. Потом Ясон прошел в соседнюю комнату и лег на ложе. Медея ушла из дома на улицу и, вскоре, вышла из города.