Елена Поддубская - Чужой крест. Сага

– Я, чай кумекаю, что царь, пещась о благополучии своём, про народ забыл.

– Пошто? Ведь не истинный он ворог Руси?

– Ха-хе… Как знать, что тут за нужда? Даст своим пожить, чужие тоже захотят. Нас и без доброй жизни германцы одолевают набегами: – рука брата спускалась к одной из ледвей оттянуть её для прохода наружу нутряного воздуха, что набрался в пузе после сытного горохового обеда. Подпустив так, что самому из избы хотелось прочь, Николай закруглял разговор: – Ты как не наш: испокон и издревле доходы питейные да соляные принадлежать казне.

Взяв пару холстов, что шли заместо простынь, шёл он на полати. Один стелил под себя, другим накрывался, стягивал портки и совсем от души пердел и кряхтел, засыпая.

Владимир покидал дом, но крутился на банной лавке всю ночь, несогласный с братом никак. Кроме беспорядков цеплялся взгляд его и за одежды славян – холщовые, льняные, шерстяные. Красок в повседневной робе было мало, обувь – лапти или валенки – уродовали ногу, особенно женскую. От славянской еды он и жена отвыкли тоже: вместо отварной курицы или куска мяса на вертеле им хотелось бы непризнанных у восточных славян парной пшеничной крупы и молотого мяса. Свинину есть гости отказались наотрез. Брюква и репа, гречневая каша и гороховый кисель, ржаной хлеб и кислый квас вызвали у них тяжесть в животе и понос.

На третий день бывший кузнец решил ехать в Старицу. Жир на боках брата затопил и его доброе сердце, и светлый ум. Некогда пронырливый служака порта, теперь Владимира судил и поучал торговец, разжившийся, в том числе, и на восточных товарах от молдаванина Стефана. Да и Ирина вряд ли сойдётся Алицией. Одна – утончённая песнями и благ а ми гарема, другая – надсаженная насилием панов и бояр. Эту разницу не перешагнуть. Как не поставить пока себе дом. Чтобы заработать на стройку придётся браться за прежнее ремесло. Николай эти мысли ох, как поддерживал: кресты и украшения для Опочки баловство ненужное, и надеяться прожить с них, продавая на ярмарке, – бесполезная дума. Другое дело ковать подковы и замки, чинить корабли, править оглобли на телегах или санях, ставить решётки на окна и в клети, лудить бочки, паять сундуки.

– Вот доедешь до Старицы, там и будешь промышлять безделушками: к столице ближе народ другой, побогаче здешнего, – сказал Николай сухо, но тут же испугался своих слов; зачем-то ему брат был нужен пока здесь: – Да ты погоди, Володька. Завтра вербное воскресенье. Сходим к боженьке на поклон, потом решим, что делать. Мне бы Вешнего Егория дождать, чтобы скотину выпустить из стойла, тогда я поеду с тобой. Нельзя тебе одному с женой по нашим дорогам, да ещё с таким грузом. Много развелось теперь разбойников и душегубов. Царь, хоть и юнец совсем, но в отместку за загубленную мать мстит боярам, а отыгрывается на народе. Так простой люд в городах давит, что он в лесах хоронится. Там, кроме коры, есть нечего, поэтому разбой царит вовсю. Ты вот по реке пришёл, а на воде беды не много. Не всяк решится на корабли напасть. А пеший – добыча лёгкая. Погоди малость, после Георгия поедем в Старицу с московским обозом. Торговцы по наземным дорогам под охраной путешествуют. С пищалями против топоров спокойнее.

– Хорошо, – согласился Владимир. Забота родного человека легла на душу пуховой подушкой. Да и на беглецов окаянных и в Молдавии, и в Киеве, да и в здешних местах, Владимир насмотрелся вдосталь. Голодный человек – хуже зверя. А у него дело важное. Нельзя не исполнить.

На следующий день спозаранок все люди вышли к лесу ломать ветлу. Голые прутья с едва заметными почками понесли в церковь. После освящения их в чанах со святой водой в каждой избе поставили свежие срезы в стаканы под образа. Прошлогодние вынули в сени, чтобы гнать ими скот на выпас в сто двадцать шестой юльев день. Снова сели есть и пить. И так – всю страстную неделю, вплоть до Пасхи. Хоть пост, хоть нет, а без хмельного квасу не жить.

Всё это время люди шатались без дела и забот. Праздники работу отменяли, и миряне христосовались, балагурили, угощались, тут же дрались на кулаках. Брань с площадей неслась за много вёрст, шли ли торги-вершились суды, шла ли расправа за прошлые или новые грехи. В полях, всё ещё скованных ночными холодами, городские жгли костры, прыгали через них, не дожидаясь Купавы. В реку шли, напившись и надравшись. Наморозив зады, бежали отмокать в бани. После снова бражничали, пели, бранно ссорились, дрались не понарошку – вусмерть.

Ирина смотрела на эти дикости, отворачиваясь и закрывая лицо: «Что за люди? Почему праведную жизнь они ведут лишь тогда, когда на грешную уже нет ни сил ни здоровья? Что за карма у них, и как может помочь им бог, если они сами себе помочь не хотят?». Православной жизни в Киеве до того, как её в восемь лет взяли в плен, женщина не помнила, а столкнувшись с пугающей действительностью, рыдала на плече мужа каждую ночь. Не терпелось ей уехать из Опочки. Алиция поддевала, когда оставались они одни, называя дикаркой. Однако, когда настал пастуший день, Ирина первая сплела венок для самой дойной овцы из трёх в стойле для заклинания над скотом, уберегающего от лесных ведьм, нечистой силы, волков и страшных болезней. Глядя, как молодая девушка водит руками над головами коровы и овцы и бормочет что-то непонятное, Николай и Алиция зачарованные молчали. Было в этом много языческого. Обряд Ирина помнила от бабки. В украинских сёлах день пастуха был тем особым праздником, что пропустить нельзя. Медленно возвращалась к девушке память о давней жизни. Принимать всё, как есть, она не спешила и постоянно говорила про Топкапы. Владимир тоже скучал по дворцу Сулеймана и пообещал жене, что как только отдаст крест князю Владимиру Андреевичу, вернутся они в Константинополь.

Выдоив после обряда овцу на треть и вылив молоко на зарю, Ирина уступила место хозяевам. Они стали махать по углам двора прошлогодними прутьями ветлы. Хлестали им скотину, приговаривая: «Господь, благослови и здоровьем награди! Благослови тебя, Господи, и здоровьем награди!». Скот и пашня позволяли выжить даже самым бедным, что в рабах.

Наконец наступил день, когда братья собрались в путь к Старицкому. Молодого князя Владимира и Евдокию выпустили из заточения в 1541 году по приказу Ивана IV. Ходатайствовал об освобождении узников Дмитрий Бельский, опекун царя, примечая, что «прежнюю челядь (при князе Владимире, Е.П.) царю угодно сменить, а свою, доверительную, ставить, дабы приглядывали за бывшим пленником, кабы не зачинил он какую смуту, али не стал с ворогами молодого двоюродного брата в сговоре, а то ещё хуже с намерениями худыми в сторону кузена…». Так сделано и было, о чём в Летописях отписали следующее: «… пожаловал князь великий Иван Васильевич всея Руси, по печалованию отца своего Иоасафа митрополита и боляр своих, князя Владимира Андреевича и матерь его княгиню Ефросинью, княже Андреевскую жену Ивановича, из нятства выпустил, и велел быти князю Владимиру на отца его дворе княже Андреевском Ивановича и с материю… вотчину ему отца отдал и велел у него быти бояром иным и дворецкому и детем боярским не отцовским».