Елена Поддубская - Чужой крест. Сага

Аксайское ущелье оно ох, какое сложное! И ничего. Но в горах не заплутаешь, там любой спуск ведёт к дому. А в лесу ещё надо научиться примечать ориентиры. Вот у берега деревья как казачий хор стоят, полукругом. По центру дубок вырос некрупный, но такой ладный весь как солист. А остальные стволы на подпевке. Вглубь, шагов через сто, борется за жизни приметный дуб, надвое рассечённый молнией. Вправо от него, ещё через полторы сотни метров, раскинул зелёные сарафаны берёзовый лесок. Ветви гнутся, будто навстречу вышли девки с рукавичниками. А если пойти влево от щербатого дуба, то дойдёшь до мшистой ели. Мимо неё никак не промахнуть: без рук без ног, а помирать старуха не хочет, вся от корней до склонённой головы укуталась в мох, как в шаль. С этой же стороны, чуть подалее, уродливая берёза с наростами чаги, словно занесена селевыми оползнями. Грязевые наносы Володя видел мальчонкой у Большого Алма-атинского озера. Его туда водил старший брат Николай, чтобы показать, как силой своей большая вода может сдвинуть гору так, что между склонами получится чаша. А она потом соком ледников наполнится, и вот тебе бирюзинка на высоте в полторы тысячи метров над уровнем моря. Водица там студёная, это не Волга. Даже в знойное лето, привычное для казахов, икры стягивает судорогой. Хотя, зря он так про Волгу. Ей поклоны бить – по праву. Попробуй совладать с её стремниной. Здесь, мужики хорохорятся, как с хорошей бабой, много нужно опыта, чтобы не отставать. Его у Володьки никакого и не было, плавать он только учился, в реку прыгал «солдатиком», с пристани и где помельче, чтобы сразу окунаться и не дрожать, да плыл вдоль берега сто метров по течению к камышам. А затем вылезал, наполовину в ряске, и всё заново. Пусть пацаны смеются, ему-то что? В четырнадцать годков лишний раз встречаться со Старухой надобности не настало. Она его батю в сорок первом под Москвой забрала, матушку – год назад, в мирное время, когда люди всей страны только-только стали жить без страха. Воспоминания эти на всю жизнь останутся слёзными.

Той осенью 1948 года Полянские провожали в армию старшего из сыновей Николая. Стол собрали всем кварталом; народ на переселении дружный, да и война людей сплотила, хоть прибывших в тыл, хоть местных. Но брат и до части доехать не успел, а уже понеслась ему вслед телеграмма с лихой вестью: у мамы их отравление, сепсис, летальный исход. Тринадцатилетний Володя, белоголовый и долговязый, смотрел в гроб и не верил, что синие губы покойницы могли целовать его каждый день спросонья и на ночь. Что пальцы, судорожно и коряво сцепленные, так часто шебаршили волосы на его голове. Что ушёл навсегда бледный румянец мамочки, такой красивой, такой хрупкой белизной и сложением. Что косы, спрятанные под церковный платок, теперь точно не отрастут. Мама остригла их, когда пришла похоронка на отца, и за восемь лет дошли пряди до плеч, а ниже спускаться не хотели. Володя любовался материнскими волосами, русыми, шелковистыми. Он был той же породы: голосок звонкий, кожа белая, пух на голове, как у гусыни подпушка – мягкая и короткая. Среди местных казахов, переброшенных в тыл украинцев и молдаван, меж корейцев, японцев и уйгур, каких в бывшем городе Верном тоже почему-то было немало, выделялся пацанёнок ростом и видом. Звали его Боголовый. А старухи, пристально заглядывая в мальчуковые шарики, ещё дразнили лупоглазым. «От мужа ли малец? Не нагуляла ли где его Анастасия? В ссылках, откуда прибыла к нам семья врага революции, говорят, всякое бывало. И смотрители звери, и заключённые не человечнее. Пока муж строил Беломорканал, жена могла и полюбовника завести. Может вовсе и не по прихоти, выживал в те годы каждый по-разному. Иначе почему при коренастом и чернявом отце второй его сын вышел не с матовой кожей и круглоголовым, а тонким в кистях и особенно щиколотках, узколицым да с прозрачной кожей на щеках, как наливное яблочко? Известно, если мужний грех за порогом останется, то жена всё в дом несёт. Почему отец у них Павел Старицкий, а жена и дети Полянские? Разве может такое быть в настоящей коммунистической семье? Или родители пацанов живут не в браке? Тогда вообще ничего о них непонятно, а из самих слова не вытянешь: жена да муж – змея да уж».

Володя тоже не раз задавал мамочке все эти вопросы. Николай рядом ходил чужеродным: поступь тяжёлая, голос громыхает, характер каменный – ни сказать, слова не вытянешь, ни сделать, услуги не выпросишь. Лежит на матраце и встанет только когда на работу идти. Даже к столу его с трудом поднять. А отца Володя не помнил. Пять лет ему было, когда тот на фронт попросился. И бронь была, отец, грамоте и счёту обученный, на Алма-Атинской табачной фабрике заведовал складом. И начальство уговаривало не бросать жену с двумя ребятишками, меньшой из которых от горшка два вершка, старший, на шесть лет большее, но тоже пока матери не подмога. Однако отец не мог сидеть в тылу, записался в те самые казахские батальоны, что пустили под Москвой на защиту столицы, как пушечное мясо. Это потом стали говорить про подвиг двадцати восьми гвардейцев Панфиловцев, а по первости любой в Алма-Ате знал, что дивизия ушла на фронт, не меньше. Что осталась от неё: «Вот и вся восьмая гвардейская». Присказку фронтовики принесли, город принял. И удивлялся люд: кто попал в цифру 28, откуда она взялась? Политработники поднимали патриотизм агитацией: «Глядите! Всего их было ничего, а остановили фашистов. Ценой своих юных жизней. Под танки, в атаку». В бумажке, конечно, написали, что отец погиб геройски и смертью храбрых. Как было на самом дела, мать узнала от уцелевшего его товарища – мгновенно убили: есть человек, и вот его уже нет. Только очки остались лежать, потерял их боец, выскочив из окопа в атаку. Остальных останков не собрать, ведь снаряд он к столице Родины не пустил, подставив под него тело. Похоронки родным выписывали по призывным спискам, других документов не осталось. Вдрыск! Вдребезги! В кашу их всех разворотило!

Мамочка после рассказа неделю встать не могла. Николай ходил – рот на замке пуще прежнего. И только Володя понять не мог, что же это должна быть за пуля, что от неё даже захоронить нечего. Когда они с пацанами сгибали ушки из проволоки для рогатки, то не могли ими разбить бутылку. И даже с бл и зи. А тут человек! Позже, когда смогла взять фотографию в руки, показала мамочка Володе единственный снимок, где отец был уже в гимнастёрке. Вгляделся в него ребёнок и обомлел – брат чистой воды. Что же тогда корить соседских старух за пересуды? Но мать гладила мальчонку по мягкой головке и показывала другой снимок – она, сразу после свадьбы, на каком-то высоком крыльце с белыми колоннами. Сидит, барыня-барыней, на балюстраде, ножкой упёрлась в пузатый столбец. Волосы в косах ниже пояса, глаза сияют, кружева из-под юбки туфельку лаковую показывают. Руки мирно сложены на животе. А поворот головы!.. такой родной и милый. Губы манят улыбкой. Зубы – как писал поэт – крупные перлы. Белокожа, породиста. Кто не знает истории семьи, скажет, что не отец на мамочке женился, а она его не понять за что выбрала. Мальчишкам про их род было сказано лишь то, что он старинный, да приказано молчать на этот счёт. Так со страхом они и жили. Ничего другого Володя не спрашивал, только ночами приходили ему видения одно за другим как серии кино, из которых он узнавал то, что никто из близких поведать не мог.

Читать дальше