Александр Брит - Когда запоют снегири

– Может быть, и вправду все обойдется, всякое в жизни бывает, – подхватила Ганна, – чего это мы, раньше срока, слезы-то распустили, не правильно это как-то. Федор мой, вот тоже, всего одно письмо прислал, еще в июле, так всплакну, тихонько, в одиночку, а на люди выносить, не дело это. Общая радость – хорошо, а тоску печаль, при себе держать нужно, и так с этой войной проклятой, в каждом доме горя под завязку, так если его еще, раньше срока, надумывать, да в кучу складывать, то оно нас совсем к земле придавит. Терпеть нужно.

– Вот молодец дочь, просто мудрец какой, древний, – поддержал отец, – а что у тебя с ногой? – обернулся он к невестке.

– Да, ничего, пройдет, поранилась чуток, – вяло ответила она, – на мне как на дворняге все зарастает, похромаю немножко, оно и заживет.

– Ничего себе чуток, гвоздище, ржавый, вот такой толстенный, насквозь ступню прошил, почитай с большой палец будет, – вновь запричитала Арина, – я бы, упаси бог, там же, на месте, от страха и боли и от кровищи, сразу же и околела, ей богу. Это же надо, а она еще, после такого страшенного увечья, сама собой, смогла до дому дотащиться. Вон кровушки-то сколько, по всей длиннющей дороге растеряла, сплошной ручей от зернохранилища так и тянется. Хорошо еще, что люди заметили да вовремя подсказали. Это ужас какой-то.

– Как это тебя угораздило, будто дитя не разумное, где же такой гвоздь подцепить-то можно? – спросил Степан у самой Александры, подметив при этом, что и она, слегка, окрепла духом.

– Да господи, я как извещение это прочитала, в мозгу все помутилось. Ничего не соображаю, ринулась куда-то бежать, ну домой, скорее всего. А там, у конторки, тока, мужики крыльцо ремонтировали, ну и разбросали, идолы, доски старые, оторванные рядом с конторкой. Вот я, выбегая оттуда, сослепу, и наскочила на гвоздик. Стою, к доске как прибитая Кулема, в голове туман сразу же прошел, смотрю, а он, сволочь, торчит, размером с мизинец. Сразу, боли не было, но это не долго, несколько мгновений, а потом, так скрутило, и голова закружилась, вот-вот в обморок рухну. И что тут делать? Наступила другой ногой на эту самую доску, да и сдернула раненую ногу. Чуть сознание не потеряла. Ну да ладно, мужикам нашим там еще больнее бывает.

– Ни хрена себе, приправа, рану-то хоть обработали как-нибудь, не ровен час, заразу занести раз плюнуть, запросто можно, – забеспокоился свекор, – да и фельдшеру, не мешало бы показаться, для пущей надежности.

– Ой, семь верст киселя хлебать. В такую слякотную непогодь, да у меня вот какой, свой доктор, домашний, имеется, – и она прижала к груди, слегка растерянную Наденьку. – Мочой дочкиной промыли все, да подорожник, размоченный приложили с обеих сторон, надеюсь, что затянет. Только боль какая-то тянущая, не затихает пока.

– Вот, я и говорю, – пытался настоять на своем Степан, – давай я тебя в Косколь отвезу. Борис Борисыч, тебя быстро на ноги поставит, там народ на него молится.

– Да ну его, так заживет, – перебила, не дослушав Александра, – а вы по правде думаете, что Петя живой.

– А, как же, – без тени сомнения, подтвердил Степан, – я ведь говорю, командиры там, на фронте, как лошади взмыленные. Слышали, как германец налегает без устали, и где тут им успеть, в одних и тех же заготовленных бумажках, все по полочкам разложить, чтобы всем получателям, да еще с нашей-то грамотностью. Сразу же все понятно было. Да, и сами-то, эти командиры, как мне почему-то кажется, не слишком хорошо грамоте обучены, ей богу. Нет Петро живой, мыкается где-то, но живой.

– Боже, спаси и сохрани, – трижды перекрестилась Александра, хотя, всегда казалась приверженкой новых, комсомольских традиций. – Не дай боже пропасть папке нашему, – зарыдала она, вновь прижав к себе малышку.

– — – — – — – — – — – — – — – — – — —

Лагерь, в который сдали Петра полупьяные полицаи, разительно отличался от того, первого, и прежде всего дисциплиной и чрезмерной, даже для немцев, организованностью. Это удивляло более всего, ведь большую часть персонала, так, во всяком случае, казалось, составляли русские. Немцы, как будто наблюдали со стороны, да еще охраняли, наряду с овчарками, некоторые объекты внутри, и по периметру объекта. Сразу же, после того, как Петр переступил границу лагеря, его доставили в канцелярию, представлявшую из себя наспех сколоченный дощатый сарайчик, с вывеской над дверью на немецком языке. Внутри, в самом слабоосвещенном месте, безучастно, сидел какой-то немецкий чин. Казалось, что он дремал, во всяком случае, за все время допроса, он не проронил ни слова. Допрашивал, а вернее зачитывал вопросы из списка, лежащего перед ним на столе, белобрысый парень лет двадцати, двадцати двух, слегка окающий. Другой, на вид ровесник Петра, записывал ответы, а чаще делал краткие пометки в другой бумаге. – Личное дело арестанта, – подумал Петр. Вопросов этих было много, в основном, как ему казалось, пустяшные, ничего особенного не значащие; где родился, где учился, номер части, и еще множество подобного. Но вот прозвучало, – пострадала ли семья во время коллективизации.

– Ах вы суки драные, посочувствовать решили. Что тут отвечать-то, японца в кружку? – опешил от неожиданного вопроса Петр. – Уж вы-то точно, настрадались, рыла вон как лоснятся, собаки бездомные.

– Ну, что Стриж Петр Степанович, в Сибири нет крестьянской семьи, не хлебнувшей лиха от большевиков при коллективизации, так вся ваша братия говорит. Или ты сам из активистов колхозных? – подмигнул белобрысый, – что скажешь?

– Да обошлось, вроде бы, мы с отцом середняками числились, – достаточно уверенно, ответил Петр, а в памяти его промелькнула сцена прощания, на веки вечные, с дядькой Егором, и всем его семейством, – так что, нет, не пострадали, – повторил он.

– Не понимаешь ты ни хрена, солдатик. Каюк большевичкам пришел, а ты плетешь, несуразицу, – «просвещал пленного, удачно устроившийся, давно, и правильно все понявший, соотечественник». – Ну, смотри, тебе жить. Пиши Василий, как хочет товарищ, – не пострадал. Так? – вновь уставился он на Петра.

– Так, – нехотя, выдавил из себя Петр, ощущая, надвигающуюся тревогу, из-за слишком смелого ответа, как ему показалось. Но он, тут же погнал прочь, это самое ощущение. Но, тревога вперемешку со стыдом, эта липучая смесь, осталась, а допрос продолжался.

– А, что, может быть, ты еще и добровольцем на войну записался? – съехидничал Василий, – с такого бравого вояки, станется.

– Нет, был призван, по повестке военкомата, как и большинство.

– Понятно, – лениво, протянул белобрысый, уперев нетрезвый взгляд в потрепанную обувь арестанта. При каких обстоятельствах сдался в плен немецким войскам? – продолжал он, подкрепляя свой вопрос, соответствующим выражением глаз.