Александр Жданов - И взошла звезда полынь

Варя же не выделяла никого из офицеров. Она не избегала их общества, поддерживала разговоры, но всем своим видом давала понять: она здесь лишь для того, чтобы перевязывать раненых, помогать врачам – и ни для чего более. Только по вечерам она старалась уединиться, сидела в задумчивости, а то делала короткие записи в своём блокноте и вызывала удивление других сестёр тем, что почти не писала писем. Впрочем, порой она бралась и за письма.

«Милая Татьяна!

Пишу тебе, ибо больше мне некому рассказывать.

Мои домашние, ты знаешь, не одобрили моего решения уехать сестрой милосердия и на письма отвечали сухо. При этом я знаю, что оба раза писал папа (он всегда был мягче и добрее maman ), мама даже не притронулась к перу. И потом: что я им скажу? Что война ужасна? Это ясно и так. Что я все же рада тому, что попала сюда? А я и впрямь рада. Только здесь, среди гноя, крови, вони от испражнений (не тушуйся – я ко многому привыкла) я поняла, как ничтожны все наши литературно-художественные экзерсисы и споры в сравнении со вселенским горем и страданием. Ужам и тоска в глазах солдата (читай – крестьянина), у которого ампутировали правую руку, перевешивает наши декларации вместе взятые.

Знаешь? У нас здесь в сёстрах милосердия великая княжна. Не стану называть её имени, ибо опыт военный научил меня: письма отсюда часто читает не только адресат. Не буду называть её, так как может статься, что ТАКАЯ огласка ей будет неприятна.

Княжна – ангел. Она смущается титулования «ваше высочество» и просит, чтобы её называли сестрой. Она ангел и послушница одновременно. Выполняет самую грязную работу: перевязывает, выносит судна. И это с такой ангельской кротостью, с таким добрым взглядом и врачующей улыбкой, что раненые начинают меньше стонать, словно стесняются боли своей. Он и крестятся на неё, как на ангела.

И всё же нет-нет, да вспомню я свои литературные штудии. Но теперь твёрдо знаю: если Господь сподобит меня написать что-либо, я напишу об ЭТОМ.

Ну, прощай! Слышу грозный рык хирурга нашего, Сергея Борисовича. Добрейшей души человек. Но рычит и грозный вид на себя напускает, чтобы страдания свои и чувствительность скрыть. Сергей Борисович рычит, значит, пора перевязывать раненых».

Сложив лист вчетверо, она спрятала письмо в своей сумке и поспешила на зов доктора. Весь остаток дня пришлось ей находиться при раненых, только вечером она смогла вернуться к начатому письму и села его перечитывать.

Лампа коптила, слабый огонёк её прыгал и мерцал, и приходилось до боли напрягать глаза. Варя перечитала письмо, решила, что ничем более дополнять его не стоит, запечатала конверт и вышла на воздух.

В сумерках виднелась фигура офицера. Варя узнала Батуринцева. Первым порывом было уйти, вернуться под душный кров, но потом какая-то сила толкнула её вперёд, заставила окликнуть Батуринцева:

– Господин штабс-ротмистр, что это вы сумерничаете здесь?

Варя старалась говорить задорно, тоном человека равнодушного, но лёгкая дрожь все же предательски сквозила в её голосе. Будь Батуринцев проницательнее, он уловил бы её, но штабс-ротмистр сам изо всех сил старался унять дрожь в своём голосе:

– Вечер больно хорош, мадмуазель Вишневская. Вы не находите?

– Вечер замечательный. Хочется смотреть на небо и молчать.

– Вам хочется молчать? А я вот решил дерзнуть просить вас прочитать стихи.

– Вы же не любите стихов, считаете это занятие пустой тратой времени, – лукаво улыбнулась Варя.

– Что же вы старое поминаете, Варенька. Кто старое помянет… Сами знаете.

Батуринцев назвал её по имени и вздрогнул, осёкся, но Варя не подала вида, что заметила это и согласилась:

– Что ж… Так и быть, прочитаю вам. Присядемте.

Они опустились рядом на лежавшее бревно. Батуринцев щекой ощущал исходившую от Вари молодую свежесть. Варя читала – Батуринцев пьянел.

Когда, окончив чтение, Варя обернулась к Батуринцеву, он схватил её руку и прижался к ней губами. От руки шёл лёгкий запах йода, но Батуринцеву он был дороже аромата любых духов. Руку Варя не одёрнула, она лишь тихо, с лёгкой укоризной в голосе проговорила:

– Степан Николаевич, Степан Николаевич, и вы туда же? Условимся: до конца войны остаёмся мы лишь друзьями. А вот окончится война, мы и поговорим. Если вы к тому времени захотите…

– Я захочу! Я непременно захочу, Варенька! – задыхаясь, выпалил Батуринцев.

– Т-с-с! – прижала палец к губам Варя. – Вам пора, господин штабс-ротмистр.

Трудным и нерадостным стал для русской армии 1916 год – год тяжёлых сражений. Начало его, впрочем, вселило некие надежды. На февральской Межсоюзнической военной конференции в Шантильи договорились о совместном летнем, на июнь назначенном, наступлении. Но тут…

В который раз генерал Андреев убеждался в им самим для себя выведенной истине: никогда нельзя просчитать всё до конца, никогда события не станут развиваться по выверенному плану. Более того: именно в тот момент, когда думаешь, что учёл и продумал всё, неожиданно, откуда и не предполагали, выскакивает нечто, что моментально рушит все выстроенные конструкции.

Неохотно сознавался себе Андреев, что делу часто мешают и человеческие слабости, его, Андреева слабости – доверчивость, например. Генерал всё ещё доверял союзникам.

Но кто мог подумать, что у Вердена увязнут и немцы, и французы. У немцев никак не получалось прорвать французскую оборону, у французов не было сил отбросить противника и перейти в контрнаступление. И тогда французы вновь запросили помощи. И Россия вновь вняла мольбам. Решено было силами Северного и Западного фронтов прорвать немецкую оборону, дабы оттянуть часть их сил от Вердена. Как и два года назад, Россия пришла на помощь, хотя, как и два года назад, предполагаемая операция не была достаточно подготовлена. Это понимали многие генералы, но Ставка решила…

Начало весны выдалось сырым и холодным. Затяжные дожди сменялись липкими снегопадами, порой дождь шёл вперемешку со снегом. Лёд на Нарочи потемнел и стал ноздреватым, в окопах и траншеях скопилась вода, местами была по щиколотку. Солдаты роптали и ждали какого-нибудь решения: отхода ли, наступления ли – но непременно какого-то действия, потому что мокнуть, жевать отсыревшие сухари в полной неизвестности было невмоготу.

И наступление началось. Неделю длилась операция, неделю солдаты в сырых шинелях, в тяжёлых от налипшей грязи сапогах шли напролом. Какое чувство вело их?! Почему, не понимая да и не зная всех тактических, стратегических, политических причин происходившего, они атаковали, стреляли, кололи, падали ранеными и убитыми? Задавали ли они себе вопрос: для чего всё это? Пытались ли найти здравый смысл? Или шли на смерть обречённо, как некая бессловесная серая масса?