Александр Жданов - И взошла звезда полынь

Гордеев взял последний аккорд – и тот, вибрируя, повис в табачном дыму. Раздались аплодисменты и возгласы «bravi», относившиеся к обоим исполнителям. И почти без паузы зазвучали тосты, послышался звон стаканов и стук вилок и ножей о тарелки.

Радиковский вышел на морозный воздух, и почти тут же следом вышла Узерцова. Она сразу заговорила:

– Не взыщите, Виктор Петрович, у меня для вас подарок. Примите. Сама вышивала.

Узерцова протянула Виктору шёлковый платок – на нём с удивительным мастерством и изяществом был вышит рисунок.

– Благодарю вас, Наталья Сергеевна… Очень тронут… А я вот не догадался, чурбан этакий…

Узерцова смущённо улыбалась, а Радиковского вдруг осенило, и он торопливо заговори, заговорил, словно оправдываясь:

– Наталья Сергеевна… Вы… Вы замечательная, Вы прекрасны, умны, талантливы… Но только… Вы ещё…

– Полноте! Полноте, Виктор Петрович! Зачем вы так? Вы всё испортили… К чему всё это? «Как с вашим сердцем и умом»?.. Не проще ли сказать, что вы меня не любите? Проще и честнее.

Она еле сдерживала слёзы, потом горько усмехнулась:

– Еще полгода назад, дома а не только не произнесла бы этих слов, но и подумать так было бы стыдно. А теперь ничего… смогла. Война, видите ли, огрубляет нравы.

Радиковский склонился, поцеловал пропахшую йодом её руку и поспешил уйти. Он услышал, как скрипнула дверь, как вышел Елагин. До Радиковского долетело только особенно громко сказанное:

– Я никогда не обижу вас.

Ещё осенью 1916 года генерал Андреев предложил командующим фронтами разработать план операции прорыва укрепленных позиций противника. В ноябре эти планы поступили в Ставку. И тут выяснилось, что сталкиваются два генеральных предложения, два плана. Согласно одному главный удар кампании предстоящего года должно было наносить на Виленском направлении, вернуть утраченные позиции в Западной Белоруссии и в Литве, а затем при благоприятном стечении обстоятельств вновь наступать в Восточной Пруссии.

Этому плану противостоял другой, предусматривавший направление главного удара на Юго-Западном и Румынском фронтах. Совещание в Ставке 17–18 декабря обернулось противостоянием сторонников двух этих планов. Император присутствовал на совещании, но, по обыкновению своему, верховный главнокомандующий не брал на себя ответственности за принятие конкретного решения.

В разгар дебатов из Петрограда пришло известие об убийстве Распутина. На следующий день в половине пятого вечера верховный главнокомандующий уехал. Никакого решения на совещании не приняли, и в 1917 год русская армия вступала, не имея стратегических планов. Компромиссный вариант, предложенный Андреевым, государь утвердил лишь 24 января. Империи оставалось существовать месяц.

Предчувствие краха витало в воздухе. Оно пьянило головы, разрыхляло волю. На фронтах ещё наблюдалось какое-то движение. Всё так же ухали пушки и трещали пулемёты, всё так же летали аэропланы и сбрасывали на позиции друг друга бомбы, по-прежнему ходили в атаки, но солдаты всё неохотнее выбирались из окопов и траншей, и всё чаще хотелось им не бежать вперёд со штыком наперевес, а воткнуть этот штык в землю. И уже свободнее чувствовали себя разного рода агитаторы и провокаторы, и просачивалось, и расползалось повсюду выстраданное: когда же конец?! А рядом с этим росло, ширилось, проникало во все поры не-уважение и даже презрение с трону.

Солдаты сидели в кружок у костра, пирамидой составив винтовки, и оттуда то и дело раздавались взрывы хохота.

– А как же ты думал?! – тоненьким, никак не подходящим к его огромному росту, голосом говорил солдат Емелин. – С сибирским мужиком-то царице слаще было, чем с нашим затюканным!

– Слаще-слаще! А затюканный всё злился. За то его, Григорья Ефимыча-то и убили. Царь убить приказал, а сам уехал, мол, я не я и лошадь не моя, – поддакнул кто-то.

И уже со всех сторон долетало:

– Знамо дело приказал: плохо, когда во дворце мужиком пахнет.

– А как убили старца, так затюканный к царице прискакал, успокаивать стал. А она его по щекам! По щекам!

– Да ну! Правда ли?

– Правда-правда. Верные люди сказывали.

Радиковский не мог поверить ушам. Как не мог понять того, как это оказавшиеся рядом офицеры даже не попытались пресечь это поношение. Тогда он решился сам.

– Молчать! Прекратить молоть всякий вздор! Встать! – вне себя от гнева закричал он.

Солдаты неохотно поднялись. Они стояли, кто переминаясь с ноги на ногу, кто опираясь на винтовку, но ни один не вытянулся, как того требовал Устав.

– Смирно! – опять крикнул Радиковсий.

Солдаты принимали нужную стойку. Радиковский продолжал:

– Что за вздор вы несёте?! Отвечать!

Солдаты молчали.

– Я говорю: отвечать! Емелин, о ком ты говорил сейчас?!

– Известно о ком. О шпиёнке.

– Кто? Кто шпионка?

– Известно, кто – царица.

– Это же вздор!

– По-вашему, может и вздор, ваше благородие, – вмешался прежде молчавший Матвеев, – а по-нашему, по-мужицки – сущая какая есть правда. Шпиёнка. И ход подземный до самого Берлину прорыла.

Что было ответить на это? Радиковский лишь приказал:

– Марш все отсюда! Оружие чистить!

Солдаты вразнобой развернулись и медленно побрели прочь. Когда они отошли на достаточное расстояние, стоявший среди других офицеров Елагин обернулся к Радиковскому:

– За что вы их так распекли, поручик? Пусть бы себе языками почесали. Не страшно.

– Не страшно?! – Радиковский всё ещё был возбуждён. – И это говорите вы?! Штабс-капитан?! Русский офицер?! При вас поносят даму, императрицу, супругу вашего императора и главнокомандующего, поносят самого императора и главнокомандующего, наконец. Поносят, а вы не проронили ни слова, не пресекли бесчинство.

Неожиданно Елагин развернулся, срываясь на крик и слегка заикаясь от перенесённой контузии, заговорил:

– Имп-пператор?! Гла-а-внокомандующий?! Баба он, ваш император! Баба, а не главнокомандующий! Из-за вреднейшего мужика Ставку покинул, уехал под каблук к жене. Успокаивать её принялся. Вместо того, чтобы арестовать вместе с этой экзальтированной дурр-рой Вырубовой. Арестовать – и в Шлиссельбург! После всего, что свалилось на нас, я готов поверить и в подземный ход до Берлина, и в постельные утехи царицы с мужиком.

Радиковский побледнел. Он говорил жёстко, цедя каждое слово:

– Господин штабс-капитан! Милостивый государь! Я не привык, чтобы в моём присутствии дурно говорили о даме, тем более оскорбляли ту, которая в данный момент сама ответить не может. Я не привык злословить человека, которому присягал, каким бы он ни был. И, ежели вам будет угодно, ваши секунданты всегда найдут меня.

Все стояли опешив, а Радиковский резко развернулся и пошёл от них. Елагин вздохнул, развёл руками и проговорил: