Евгений Кулькин - Обручник. Книга третья. Изгой

Лев Давыдович даже вообразить не мог, что не его зык в Кремле главный.

Говорят, Сталин много читает.

У Троцкого же такой дар, что он, кажется, знает все еще даже ненаписанные книги.

Он – прирожденный оратор.

Даже, можно сказать, оракул.

Возле него должны постоянно ходить толпы, которым он что-либо изрекает.

Однажды Троцкий встречался с учителями, где довелось присутствовать и ей.

Она долго думала, с чего, собственно, начать.

Тем более что собрались преподаватели, которым довелось проработать в дореволюционных школах и гимназиях.

А Троцкий начал с неожиданного:

– Сегодня у нас урок на забывание. Давайте больше не вспоминать то, что когда-то было не так, как сейчас. Мы все с вами вынесены на остров «Благоразумия». Ну, а поскольку он почти не населен и ничем не обозначен, давайте откроем на нем главную высоту. Как назовем ее?

Кто-то вякнул:

– Вершиной Желания.

– Годится! – вскричал он.

– Скалой Терпения, – еще подсказал кто-то.

– Принимается как вариант.

– Пик Доступности.

– Это очень интересно! – вскричал Лев Давыдович. – Лишь приставка «не» все испортила бы. Ну с горой сколько-то разобрались. – А как назовем первую улицу?

– Проспект Просвещения, – подала голос Крупская.

И ей зааплодировали.

Потом Троцкий сказал:

– Мне очень приятно, что мы с вами нынче не сбились на конъюнктуру, гору на нашем воображаемом острове не назвали, скажем, Вершиной Социализма, а улице не дали имя той же пресловутой Свободы. Мы были – самими собой. А это и есть победоносный знак революции.

Если честно, Крупская ждала, что содержание беседы с учителями дойдет до Сталина, и он ее в чем-то, но упрекнет.

Но этого не случилось.

В смысле упреков.

А что Сталин был в курсе, свидетельствовала такая его фраза.

– Любопытно, когда бес ведет ликбез.

И, главное, сказано, это было без улыбки.

И Крупской тоже думалось, что Троцкий на той встрече в самом деле чем-то напоминал Мефистофеля.

Может, это ей так кажется, а может, так оно и есть, но с той поры, как Рыков съездил в Царицын с целью переименования его в Мининград, поселилось вокруг какое-то напряжение.

Конечно, было смешно.

Ну кто такой едва состоявшийся местный политик и не набравшийся театральной силы драматург?

А Сталин, что ни говори, фигура.

Потом же он там, как было написано в какой-то газете, «и воевал, и хлеб добывал».

А еще, Царицын не великая столица, чтоб ею поступиться.

Крупская снисходительно улыбнулась.

Она всегда так делала, когда ее мысли и фразы подстерегала неожиданная рифма.

Оставались еще три кита-ленинца.

Это Каменев, Зиновьев и Бухарин.

Наверно, все же их лучше начать поминать с конца списка.

Николай Иванович в данном времени более колоритен.

И это именно ему Сталин как-то сказал:

– Знаю, что отплевываешься, а в какую сторону не пойму.

Бухарин – почти двойник Троцкого.

По части ораторства.

Да и по другим интеллектуальным качествам если уступает, что самую малость.

Это он ей как-то прочитал:

И Крупская улыбнулась ему.

Она знала его шутливую слабость: к чужим строкам подставлять свои.

Вот и тут – над двумя последними ахматовскими – он водрузил что-то чуть-чуть крамольное, имея в виду «невинный клубок».

Ой неймется этим ребятам!

Хотя их ребятами уже не назовешь.

Ибо многие величают их «мудрыми ленинцами».

Но, что она безусловно заметила, у них сдают нервы.

Ну что стоят такие ходы: в двадцать третьем Зиновьев спровоцировал Каменева, чтобы тот выдвинул на съезде на пост генсека Сталина.

А уже через два года, то есть в двадцать пятом, опять же на съезде, стал выступать против «неистового Иосифа», как они промеж себя величали едва освоившегося на новой должности Генерального.

Но если Григорий Евсеевич выступал, так сказать от имени «новой оппозиции», Лев Борисович «влезал за пазуху» Троцкому, как-то пошутил, все время подчеркивая свою личную неприязнь к Сталину.

А ведь в ту пору Каменев был и председатель Моссовета, и зампреда Совнаркома, и опять же председатель Совета труда и обороны, и одновременно директор института имени Ленина.

Крупская не понимала, как при такой эмоциональной, прежде всего, нагрузке можно еще оппозиционировать.

Но ведь она тоже, можно сказать, далека от Сталина.

Или, точнее, он от нее далек.

И это раздражает самым гибельным образом.

«А эти шлюховени приходили к Никитусе».

Эту записку кто-то вместе с деловыми бумагами подсунул ему или намеренно, или по большой ошибке, зная дотошность Сталина, которая нередко тем, кто на это не рассчитывал, обходилась боком.

На этот же раз среди всего прочего лежало тут письмо весьма серьезного свойства.

К нему обращался некий масон Астромов с таким дерзким предложением, что…

И все же Сталин стал думать о записке.

Ну расшифровать, кто такие «шлюховени», не трудно.

Это не очень тяжелого поведения девки.

– А Никита кто такой? – вслух спросил молчаливое пространство Сталин.

Это имя еще не доскреблось до Кремля. И не стало нарицательным в преданном предательстве.

Сталин осторожно вынул из карандашницы старую, облезлую ручку с приржавелым пером, которую неведомо зачем хранил долгие годы.

А может, когда-то ей было написано что-то значительное и памятное, но со временем так и осталось за гранью востребованности.

И вот этой старой-престарой ручкой он и написал слышанную когда-то в Царицыне частушку:

Был у них при штабе вестовой Никита.

Вечно ему доставалось в постановках.

Сталин отложил старую ручку и взялся за красный карандаш, потому что именно им должно быть измечено письмо масона, поскольку начиналось со сверхнаглой фразы:

«Советская власть уже взяла масонские символы: пятиконечную звезду, молоток и серп».

Сталин позвонил Молотову:

– Что означает пятиконечная звезда?

– Ну она символизирует пять континентов, – ответил Вячеслав Михайлович.

– И кто первый ею воспользовался как символом?

Сталин говорил с явным напором.

– Кто его знает? – уклончиво ответил Молотов.

– Ну и второе уже по твоей части, – произнес Сталин.

И Вячеслав Михайлович понял о чем речь:

– Серп и молот – это единение рабочих и крестьян.

– А вот масоны считают, – продолжил Сталин, – что это мы у них позаимствовали пролетарскую символику.

– Много берут на себя! – вспетушился Молотов. – Им все время кажется, что они чуть ли не везде были первыми.