Евгений Кулькин - Обручник. Книга третья. Изгой

Перед самым отъездом из места, официально прозванного административным поселением, Алексий и увидел того самого провокатора, который выдавал себя за ученого.

Он спал с лица, слинял взором. Но в слове был также боек и неряшлив.

– Один священник, что тут обретался до вас, – сказал он, – говорил: «Врагу не пожелаю моей участи, а другу не будет вред понять, с кем он имеет дело».

Алексий ничего не ответил.

Только совсем не по-священнически кивнул стукачу.

Он оставался тут, как примечательная неприкосновенность, схожая с той же могилой без креста или с саксаулом, который во все времена года являет собой откорчившуюся жизнь.

Но приходит весна, и он отживает.

Скупо, как-то недоразвито. Но все равно дает понять, что и утесненная бездольем, природа жива вечно.

И еще одно по весне красит степь, это – птицы.

И те, что полумолча пролетают над ней. И те, что наполняют ее своими восторженно льющимися голосами.

В кабинете же самоубийцы – в кадке – росла березка.

Он ли ее туда посадил или кто другой.

Но после его смерти ее вынесли во двор.

И сперва собаки, а потом и люди стали поливать ее мочой.

А она – не умирала.

Даже, кажется, более воспряла, избежав утеснения.

А в Новгороде березы росли на улице.

И было им намного вольготнее, чем людям, поскольку не надо было о чем-либо размышлять, о чем-то страдать или горевать.

Их удел был весело грустить, и, видимо, поддавшись среднерусской сентиментальности, всякий нуждается в людской опеке.

Эта депеша была лаконична и строга:

«Не видим ваших действий».

И Фрикиш не просто призадумался; он потерял последовательно – юмор, аппетит и сон.

Первого его лишила дополнительная нагрузка на психику, когда по телефону с ним попросту не захотели разговаривать.

Второго – в пору осмысления всего, что, собственно, случилось.

Сперва, по его настоянию, вписался в предыдущую травлю епископа Луки и Галактионов.

А когда стало понятно, что у него это получается хуже, чем у Стильве, опять же по рекомендации Фрикиша, его якобы перевели на повышение, а вместо него поставили легкограмотного Вагина.

И вот только что дело стало налаживаться, как эта депеша…

Сон же исчез у него по очень банальной причине.

Один раз, а потом и второй, попасся он носом под мышкой у Лидухи, и она сказала открытым текстом:

– Хочешь чтобы я дала?

Он смущенно промямлил что-то, не под перевод ни с одного языка.

Так они оказались в одной постели.

И если когда-то с Магдой, он чувствовал себя львом, которого приручили до того, что у него выпали зубы, то здесь же он напоминал агнеца, кинутого на заклание.

Правда, он – на всякий случай – спросил:

– А ты не боишься?

– Прежде чем бояться, научись лягаться, – ответила она, и он понял, что это призыв к действию.

То есть она не лягалась.

И так до трех раз.

А на четвертый сказала:

– Ехали на телеге, приехали на санях.

– А если перевести?

– Забрюхатила я, вот что.

– Прямо серьезно? – спросил он.

– Да уж серьезней не бывает.

И вот сейчас Лидуха угрожает, если не женится, найти Бабкина и все рассказать.

Угроза вроде бы и невелика. Да в Москве предупреждали, чтобы ничего порочащего не имел, потому как вмиг легальность потеряет.

Не в этот раз, а в прошлый, по телефону интересовались, как идут дела по созданию новой религии.

А что скажешь?

Правда, последнее время он углубился в одно, хоть и спорное, но вполне способное похерить традиционное христианство, движение.

С виду оно вроде бы вполне миролюбивое, даже нежное.

А может, таковым был тот дедок, с которым Фрикиш разговорился на религиозные темы.

– Ведь почти все религии, – сказал он, – сходятся во мнении, что Бог един. То есть та условная сила, которая правит как миром в целом, так и всем сущим в отдельности.

Он был астматик, потому позволил себе отдышаться после столь продолжительной фразы, а потом продолжил:

– То, о чем я говорю, называется экуменизмом. И проповедует сближение всех религий с тем, чтобы потом выбрать вселенского патриарха и таким образом ликвидировать тот антагонизм, который мешает людям различных вероисповеданий понять друг друга.

Фрикиш не подозревал, что параллельно с его исканиями, шли чьи-то еще. И если какой-то этап тобой пройден, то это не говорит, что весь путь завершен. Да и все, что ходит рядом, не всегда оказывается под взглядом. И что истинный страдалец может найти голгофу и на ровном месте.

И вдруг дед ему сказал то, что как-то вышло из берегов общей беседы:

– Честь – это то, что трудно добиться, но еще трудней удержать.

И, когда Фрикиш обо всем этом размышлял, добавил:

– У любого счастья есть хозяин, и только несчастье бродит беспризорным.

И Фрикиш тоже захотел блеснуть умностью и изрек:

– Одна любовь способна неузнаваемое преобразовать в узнаваемое.

На что старик сказал:

– Скорее, наоборот.

– Самый неясный случай, – не сдавался Фрикиш, вспоминая афоризмы из тетради Фриды, – может стать причиной невероятности.

А когда дед замешкался с очередным высказыванием, выдал ему и это:

– Ревность – это один из видов вывода охотника на дичь.

Дед помолчал, потом согласился:

– Пожалуй!

Далее Фрикиш узнал, что одновременно в Европе уже в эти дни действуют две параллельные организации экуменизма – это «Вера и Устройство», «Жизнь и Действие».

И что сейчас этот дед, начально надо полагать, побывал в Стокгольме, где впервые заседали вместе англичане, протестанты и православный митрополит Герман – один из пионеров экуменизма.

А дедок уже, видимо на правах пастыря, продолжал назидать:

– Если ты перешел поле только ради пословицы, то вряд ли достоин жизни, что с ним сравнима.

Когда же Фрикиш своим молчаньем обозначил безоговорочную его победу над собой, старичок сказал:

– Только один раз в жизни можно простить себе то, что не прощаешь другим, – он допустил паузу и добавил:

– Если это будет чаще, значит, ты не был достоин и единственного прощения.

С этими словами старик ушел, а Фрикиш, как это уже не раз делал последнее время, с закрытыми глазами раскрыл тетрадь Магды и прочел то, что первым попало под глаза:

«Остановись мгновенье!» – воскликнул гений. Оно остановилось и превратилось в вечность».

И эта телеграмма, что припожаловала в первый день декабря двадцать пятого года, была категоричной. Красноярское начальство требовало от Вагина немедленно отправить епископа Луку в распоряжение вышестоящей организации ГПУ.

Вагин мялся, терся и даже чесался, словно его одновременно доскунали блохи, вши и клопы, но все же ослушаться приказа не нашел в себе сил, хотя и срочно послал, чтобы оно прибыло раньше святителя, состряпанное на него очередное уголовное дело.