Евгений Кулькин - Обручник. Книга третья. Изгой

Каменев изобразив из себя мыслителя, молчал.

А может, он мыслителем и был, ибо в его руках толстенился том, на котором было написано «Афоризмы на каждый день».

И это был его новый бзык – попробовать проводить день по выбранному с утра афоризму.

Сегодня он живет под властью такой мудрости: «Слово, сказанное невпопад, это камень, брошенный в собственный огород».

Потому он так неразговорчив.

Хотя ему есть что сказать.

И главное, – как.

Но нынче пусть резвятся другие.

– Наш народ всеяден, как свинья, – начал Троцкий. – Что ему ни кинь в его бездонное корыто, – слопает.

Зиновьев перевел то, что, собственно, хочет сказать вождь многословия Лев Давыдович.

– Да, социализм в одной стране строить так же нелепо, как, скажем, на дубу выращивать антоновские яблоки и не гнушаться получать урожай желудей.

– Чего это вы там мою фамилию склоняете?

К говорившим (и отчасти молчащим) подошел Антонов-Овсиенко.

– А вы знаете, – подхватил Пятаков, – можно изобрести подпольное фирменное блюдо – овсянка с антоновскими яблоками.

– И чтобы она стоила не дороже пятака, – вступил в зубоскальство и Серебряков.

– Пятак серебром!

Последний, кто поучаствовал в этом параде остроумия, был Муралов.

А Шляпников, не сказать что укорил, – разбавил общую умность намеком на что-то более радикальное:

– Я бы снял перед вами свой фамильный головной убор, если кто-нибудь мне напомнит, зачем мы сюда собрались?

И Радек подтвердил.

– Что радости в том, что острим?

– Ну вот, расслабились, – подхватил Троцкий, – и хватит!

Он обвел всех заряженным на торжество взором.

– Ведь политику-то в стране, по-большому счету определяем мы.

– А по-малому, он?

Этот вопрос ехидновато задал Зиновьев.

Неведомо почему, но с его лица не сходила мефистофелевская улыбка, почему-то отравляющая молчание Каменеву.

И он, наверно, что-то сказал.

Но в это время заговорил Радек:

– Надо честно и справедливо оценить то, что творит Сталин.

Антонов-Овсиенко, как человек, знающий вкус атак, понес какую-то несуразицу.

На что Радек изрек:

– По существу правильно. А по сути должно определить какую-то арифметическую четкость.

Каменев дернулся и стал листать лежащий на коленях том.

Но тут выхватился Троцкий.

– А что долго говорить? На наших глазах состоялось предательство революции!

Каменев перестал шелестеть страницами.

– И это сделали, – подхватил Радек, – гнусные бюрократы, которые при любой власти, как книжные черви, находят что есть.

Каменев – руками, – кажется, пытался защитить том мудрых мыслей от тех самых непоборимых говорильцев.

– Как можно, – глухо заговорил Шляпников, – еще на такой свежей боли, постигшей нас всех, рушить заветы Ильича? Менять курс, который он выработал на долгие годы.

Ему никто не отвечал.

Потом все время молчавший Серебряков предложил:

– Разрешите вам кое-что прочитать?

И он выудил из пазухного кармана тоненькую тетрадочку.

На ней было написано «Стихи на каждый день».

Каменев чуть не выпрыгнул из брюк от такого плагиаторства.

Но так ничего и не сказал.

А Серебряков – тягуче, более ведя к распеву, чем к читке, начал:

– Недостаток этого стихотворения, – начал Троцкий, – в том, что оно непомерно длинное.

– И нудное, – подвторил ему Зиновьев.

– Да и мрачное какое-то, – подал голос Антонов-Овсиенко. – Так и хочется спросить: «За что воевали?»

И вновь заговорил Пятаков:

– Давайте вернемся к тому, с чего начали.

Ему никто не возражал.

– Во-первых, как мы назовемся? – Это опять он.

– «Объединенной оппозицией!» – быстро сказал Троцкий.

– Со статусом?

Это подал голос, так и хотелось сказать Каменеву, «Мурло Муралов».

Но он все еще молчал.

И опять же Троцкий ответил:

– Наша организация должна быть интернациональной, ибо борьба предстоит серьезной. Мы – последние ленинцы, которые не изменили присяге своей совести.

При этих словах все, не сговариваясь, поднялись.

И Каменев тоже, кажется, помимо своей воли выдал афоризм:

– «Вспять можно повернуть все что угодно, только не жизнь. Потому, когда отступаешь, не забудь помянуть тех, кто, дабы не быть тебе подобными, предпочли смерть».

Все недоуменно смотрели на Каменева.

И, видимо, только теперь поняв, что читает явно не то, он сказал, что думал и чувствовал.

– Я – за!

Они не просто встретились, а кажется, помимо своей мысли, обрадовались друг другу.

И все, наверно, оттого, что совсем недавно попали под общую амнистию и теперь вспомнили трепеты минувшей жизни.

– И кем же ты себя видел в совместном правительстве? – спросил Росс, узнав, что Астромов предлагал Сталину объединить масонов с коммунистами.

– Консультантом, – ответил Борис Викторович и поинтересовался: – Разве же почетно?

– Тебе сколько тогда дали? – поинтересовался Росс.

– Пять, – и он поспешил заверить: – Но потом скостили до трех.

И Росс продекламировал:

Астромов коротко обернулся.

– А припугнутость в тебе живет, – заметил Росс. – Видимо, на всякий случай.

Он помолчал и он добавил:

– Ты думаешь, до Сталина чего-нибудь доходит?

Там фразу с сита на решето покидают, и у слов зубов не останется.

Астромов не спросил, за что именно сидел он, Росс.

Хотя когда-то давно о себе произнес:

– У меня язык в копейку.

Говоря о конспирации, Росс сказал:

– Наша беда в том, что мы недооцениваем ОГПУ. Ведь эта организация собственной кровью писала свою историю.

Они посидели молча, каждый глядя в стакан, из которого не убавился чай.

– Со мной лагеровал один матрос-балтиец, естественно, участник Октября и даже «авроровец». Так вот он говорил, что недовольных Советской властью сейчас соберется еще на одну революцию.