Евгений Кулькин - Обручник. Книга третья. Изгой

Он махнул рукой.

– Значит, ошибались мы, назначив вас…

Сталин вдруг застыл взором, глядя куда-то в угол.

Замер так, что даже дым из жерла его трубки перестал виться.

Молчал и Киров.

– Ошибаться может один человек, – вдруг заговорил Сталин. – Ну там двое. Но когда все Политбюро считает…

На этот раз пауза приняла вынужденный характер.

Зазвонил телефон.

– Он как раз у меня, – сказал Сталин кому-то.

Потом пообещал:

– Конечно, скажу.

Неведомо что и кому.

Но Киров все же подумал, что речь шла о нем.

Однако Сталин ничего не сказал. А он – не спросил.

Тем более что Сталин пообещал:

– Мы еще к этому разговору вернемся. – И уточнил не очень определенно: – В удобный момент.

И Киров не подитожил, кому или для кого?

Тем временем Полух, с кем сейчас вел беседу Сергей Миронович, сказал, как бы вернув Кирова из просторной зоны воспоминаний в каморку действительности.

– Поэтому шестьдесят для чекиста – это предел. Нельзя, невозможно черпать то, чего нет.

– Мудрено сказано! – кажется, восхищнулся Киров. – Но ведь вы совсем не тяните на старика.

– Вот разве что только не тяну.

И Киров вдруг вскидывается:

– Так сегодня же ваш день рождения?

– Да, как раз юбилей.

– Вот здорово!

Киров стал делать какие-то размашистые жесты.

А Полух вдруг попросил:

– Откажетесь от секретарства!

Киров глянул на него так, словно тот предлагал ему предать Родину.

– Ведь вас назначили в день, означающий чертову дюжину.

– Все это предрассудки! – вскричал Киров. – Вот вы же родились в это число.

– От меня это не зависит. А вы могли бы повлиять, чтобы записали другую дату.

Наверно бы мог.

А – зачем?

Вызвать у окружающих смех и недоумение?

Нет, назначение его состоялось в счастливое число.

Потому при новой встрече со Сталиным он уже не откажется от приемности.

Ибо не чувствует себя неспособным управлять целой страной.

Вот потренируется в Ленинграде…

У Сталина был выбор.

У него не было времени думать, что он есть.

Все, кто думают, что руководить чем либо, а особенно страной, дело, если и главное, то сугубо легкое: делай – по возможности умный вид, а сатрапы и все остальные, на ком лежит груз истинных обязанностей, пусть не забывают о таковых.

Но это мнение более чем наивно.

Управлять – это, значит везти что-то сугубо непосильное, в пору, когда тебя подгоняют чем угодно, начиная от кнута и пинка, кончая булыжниками.

Как-то на этот счет хорошо сказал один старый рабочий:

– Когда тебя жестоко бьют, не запоминай тех, кто это делает, а оставь в памяти, что происходило это все на самом чудесном белом свете.

И Сталина – «бьют».

Кто как.

Но часть исподтишка.

Какое слово-то точное.

Из-под чего?

Да вон из той самой незаметности, что затаилась совсем рядом, чтобы изобразить невинность.

Сталин не утруждал себя мыслями, куда бы пошла страна, будь жив Ленин.

Ему ведомо, куда поведет ее он.

И от чего избавит.

И что прибавит.

А отнять уже успели в полной мере.

Особенно разум.

Фальшивыми несбыточными лозунгами в том числе.

Сегодня на Красной площади народ.

Третий год без Ленина.

Стало быть, уже при нем.

При особом понимании того, что есть.

И, естественно, того что будет.

Маршируют бойцы.

Еще в буденовках.

А надо бы идти в фуражках.

Все взоры – на него.

Некоторые – с восторгом.

Другие – с ненавистью.

И что он им сделал?

Место не уступил?

Пробовал.

Не приняли.

Видимо, из гордости.

Церемониал не подошел.

А что еще?

Бойцы пытают шаг слитно.

На сердце требует возникать радость.

Этакая, тихая.

Почти подпольная.

Некстати навалилось это слово и разом испортило настроение.

Знает он, что в эти же дни Троцкий сколачивает свою оппозиционную группу недовольных.

Но – чем?

Знак вопроса напоминает виселицу на одного.

Так сказать, персональную.

И на ней они видят его.

Который сейчас – принимает парад.

Вслед за которым движется и демонстрация тех, кто хоть что-то, но делает для своей страны.

На демонстрации народ радостно-беспечен.

Для него это праздничный ритуал и не более того.

О политике почти никто не думает.

Идут.

И машут.

Ему.

И – поют.

Тоже для него.

А вот и плакат: «Да здравствует…».

Закрыто каким-то флагом.

И его портрет.

Чуть левее.

Пока значительно меньше ленинского.

На будущем параде, видимо, станет вровень.

По размеру кумач держит зрелище в напряжении.

Однако есть из живых существ те, кто не подвержен общей эйфории.

Хотя и не состоят в оппозиции.

Это голуби и галки.

Летают себе где хотят.

И – как им только на ум взбредет.

Вон какой-то, видимо голубенок, спикировал кому-то на голову.

Смех – сдержанный. Праздничный. Значит, ритуальный.

А колонны тем временем иссякали.

Оркестр откартавил последние такты.

Дирижер только теперь понял, как горло соскучилось по пиву.

Выстроилась очередь в общественный клозет.

Ильич спит рядом.

Это определение, конечно, условное.

В Мавзолее лежит то, что когда-то звалось Лениным.

А самого – материального – его давно уже нет.

Даже мозг разъят на неимоверное количество пластинок и законсервирован для потомков.

Нынешний же Ленин – миф.

Как тот же Есенин, который, по дурочке, вздернул себя к потолку «Инглетера».

Но Есенин – в земле.

Медленно, но верно превращается в прах.

А Ленина можно видеть воочию.

Хоть каждый день.

Говорят, один сумасшедший приходит к Мавзолею и, приложив ухо к мрамору, вроде говорит с вождем по телефону.

– Ну как ты там, Ильич?

Тот – по разумению дурака – ему отвечает.

И этот неизменно говорит:

– Ну не беспокойся. Сталин все думает как надо. Поэтому спи себе и видь наше коммунистическое будущее.

Наверно, из-за этой фразы его отсюда не гонят.

Однако пора.

Тоже «побеседовать» с Ильичом.

Если получится, то один на один.

Хотя о чем говорить, он уже не знает.

Апрель дотлевал еще кое-где сохранившейся прошлогодней листвою, ночные прихолоды сменились почти летней дневной жарой, и зелень, уже сугубо нынешняя, откровенно и настойчиво дерзала, как на земле, так и на деревьях.

А в душной прокуренной комнате, где на окне, едва ожившая, пыталась обрести свободу перезимовавшая муха, голоса, перебивая друг друга, пытались вогнать себя хоть в какую-то обойму логики.

– Как можно?.. – вопрошал Зиновьев, всякий раз не уводя речь дальше этого знака препинания, может, подчеркивающего собственную сутулость, усугубленную межреберной невралгией, или его повергало в это та непостижимая уму затеянность Сталина, что сейчас не сходит с хоть сколько-то способных на поперечное слово уст.