Евгений Кулькин - Обручник. Книга третья. Изгой

– Против кого же? – спросил Астромов.

– Против всех, – ответил Росс.

И опять стал читать стихи:

– Ты считаешь, что Сталин хуже Ленина? – спросил Астромов.

И, заметив, что Росс замешкался, задал вдогонный вопрос:

– Или они одного поля ягоды?

И Росс опять ничего сразу не ответил.

– Когда-то давно, – через солидную паузу начал он, – верил я в сказку про возницу и савраску. Что когда было тяжело, лошадка на седоке верхом ехала.

– Ну а жизнь что показала?

Вопрос Астромова не отражая ни любопытства, ни ядовитости, поскольку содержал в себе обыкновенную банальность.

– В ту пору, – продолжил Росс, – я не знал, что сказки придумывают люди, обездоленные действительностью. Им было скучно молча сносить утеснения жизни.

Он достал папиросу вымахрил из нее табак и только после этого взял в зубы, и так заговорил, одновременно гундося и кося глазами на мечущуюся перед носом прозрачную выпотрошенность.

– Сталин далеко не дурак. Но вокруг него – шакалы.

Он неожиданно одеревенел лицом, словно внутри организма у него что-то случилось.

И сказал, почти безжизненно:

– Кажется, отчирикал.

– Позвать доктора? – обеспокоенно спросил Борис Викторович.

– Нет, мне больше подойдет палач. Чтобы – сразу.

И то ли эта полушутка, то ли что-то другое, чему мы обязаны обозначением дальнейшего существования, вернуло на лицо мимику, и Росс сказал:

– Сколько раз ожидаю – вот-вот, а оно все никак.

– Не каркай!

– А куда денешься?

И он опять перешел на стихи:

Он остановился взором, однако не окаменев лицом.

Хотя Борис Викторович уже понял, что тот – мертв.

Он не дал ему упасть со стула.

Бережно опустил на пол.

Зачем-то распустил ворот.

Но Росс не дышал.

Он оделся и вышел во двор, в новогоднюю ночь, которая изнемогала, чтобы стать заметней.

На углу встретил милиционера.

– Товарищ! – обратился он к нему и почти гаркнул: – С Новым годом!

Тот отдал честь.

– У меня в квартире умер, – он чуть запнулся, – незнакомец.

– А что вы делали? – спросил милиционер.

– Пили чай и беседовали, – ответил Астромов.

– Ой ли? – милиционер покосился на него, как на отменного вруна.

Необычность того, что предстояло увидеть, остановила его у порога.

Он заметил, что в его комнате нет света.

А ведь он, уходя, его не гасил.

Они зашли в прихожую.

Борис Викторович щелкнул выключателем.

Свет озарил комнату.

– Ну а где же покойник? – спросил милиционер.

– Вот тут за столом. На полу.

Он откинул свисающую скатерть.

Но в том месте, где он оставил Росса, тот не лежал.

Как-то глупо хихикнув, Астромов кинулся к вешалке.

Одежды Росса там не было.

– Ну что, – спросил милиционер, – ваш гость воскрес из мертвых?

– Ничего не понимаю, – пробормотал Борис Викторович.

– А я понимаю, – ответил милиционер, раскрывая планшетку и урезонивая: – Пить надо меньше.

– Но ведь только чай… – начал Астромов.

Однако заметил, что стаканов на столе не было.

– Ну что же, – сказал милиционер, – должен испортить вам новогодье.

– Каким образом?

– Оштрафую вас за ложный вызов.

И Астромов безоговорочно полез за деньгами.

13 мая – в Германии произошел крах финансового и экономического рынка, прозванный «Черной пятницей».

13 июля – скончался русский оригинальный коллекционер и писатель Александр Жиркевич.

Этот поэтический приговор ушедшему двадцать шестому году Сталин прочитал на заборе, за которым была строительная площадка.

И сразу же захотел поспорить с автором «назаборной хроники» тоже почти стихами.

– Не такой он был плохой, этот двадцать шестой.

И особо утвердило в нем такое мнение его поездка в Тифлис.

Конкретно на строительство Земо-Авчальской ГЭС.

И все это происходило в режиме обыкновенности.

Даже запись в книге почетных гостей не избавила от этого ощущения.

Создавалось впечатление, что когда-то он это уже пережил и, незаметно оттиснув под копирку, теперь выдал за новье.

И только когда очутился в лоне главных железнодорожных мастерских, среди равнодушного металла и горячих на спор людей, вдруг понял, что он – в своей стихии.

И хотя его доклад был не из тех, где общее значение можно запросить перевести в частные детали, он все же сумел, увязав с текущим моментом нашей страны, рассказать о забастовке английских рабочих и о событиях в Польше.

Особенно одобрительно было воспринято сообщение Сталина о том, как он обращался в Берлин и Париж с осуждением Гоновита английских тредюнионов отказавшихся принять денежную помощь от рабочих СССР бастующим горнякам.

Поверг он в Тифлисе кое-кого и в удивление.

Это было в государственном оперном театре.

– Испортил я им весь спектакль, – кивнул Сталин на тех, кто постоянно пялился на него, – словно богочинного грузина сроду не видали.

Это ироническое «богочинный» тут же разлетелось по рядам.

И люди заулыбались.

Он все такой же, их Сосо. А потом и – Коба. И сейчас… Нет, не Джугашвили. Сталин. Опера называлась «Тамар Цбиера». И была выдержана в строгих тонах грузинской музыки. Только кое-когда прерывалось что-то сугубо русское. Легкомысленное и даже шуточное.

– Чайковскому подфартил? – спросил Сталин композитора М. Баланчивадзе.

– А что, плохо получилось? – обеспокоенно вопросил он.

– Наоборот, – ответил Сталин, – очень хорошо.

Осматривал Сталин строительство ГЭС, беседовал с рабочими железнодорожных мастерских, слушал оперу, и душой был на Волге, в городе своего имени, где все было готово для начала строительства первого в стране тракторного завода.

– Мы им докажем! – говорил он самому себе, имея в виду, конечно, американцев.

Что еще было в двадцать шестом?

Объединенный Пленум прошел где-то в июле.

А чуть раньше он стал действительным членом Коммунистической академии.

Когда вякнул что-то, мол, не очень считает себя достойным этого высокого звания, один ученый сказал:

– Кокетство в наших кругах противопоказано.

Яд выпит без закуски.

А вот Пленум был открытым, как бритва, какую обронили. Вокруг одни поранки.

И хоть все думают, что мстительность ведет Сталина по лабиринтам заблуждения выживших из революционных идей ленинцев. Отнюдь. Да и ленинцами их сейчас можно назвать с натяжкой.