Евгений Кулькин - Обручник. Книга третья. Изгой

Кажется, Второй особый человек говорил:

«Если хочешь проверить истинных своих друзей, перед тем как сойти в долину, попроси не трогать камень, какой вызовет лавину. Если люди удержатся от соблазна наслать беду на твою голову, они истинные друзья».

Как-то Мардас рассказывал, что в юности страдал абсолютизмом.

Хотел, чтобы у него все было не таким как у других.

И однажды затеял такую игру.

Раздал самым верным своим товарищам список и сказал:

– Здесь двенадцать фамилий. Оставьте из них половину. По вашему усмотрению.

Вскоре список сократился до шестерых.

– Теперь, – вновь озадачил он друзей, – тайно друг от друга, вычеркните одного, кто вам более ненавистен.

И все вычеркнули его.

– Мораль из этого проста, – заключил уже хорошо взошедший в возраст Мардас. – Друзей моих, если их, конечно, можно назвать таковыми, съела зависть.

– И чему же они позавидовали? – понаивничал Сосо.

– Тому, что эта идея пришла мне, а не им.

Отринув от себя воспоминания, равно как и размышления на будоражущую душу тему, Сталин стал вымарывать все, что – в свое время – Ленин говорил о нем.

В том числе и о той пресловутой грубости, которую сейчас вменяют ему не меньше, чем как измену Родине.

И начертал то, что он непременно скажет при случае. Может, даже на Пленуме, где он готовит доклад «Троцкистская оппозиция прежде и теперь». И именно там или в другом месте, но он скажет: «Да, я груб, товарищи, но только в отношении тех, которые грубо и вероломно разрушают и раскалывают партию. Я этого не скрывал и не скрываю. А «остальное» как сложится. Жизнь слишком груба, чтобы рисовать кому-либо ласковую перспективу».

А последний тезис из «Памятки троцкизма» звучал так:

Сталина угнетало, что цельности он добился не там, где хотел.

А может, ее и вовсе не было, цельности?

А существовало некое стеснение благоприятных факторов, чуть придобренное направленным в нужное русло усердием.

А завидовал, он, например, тем, кто умел искренне заблуждаться.

Не упорствовать из-за упрямства, а именно заблуждаться, безукоризненно считая, что его правота намного качественнее того, что добыто или доказано другими.

Эти люди не обладали механизмом самоанализа и потому свои ошибки не считали роковыми, уверенные, что так стали звезды и распорядилась судьба.

Его же съедала скрупулезность, доведенный до болезненности анализ и, в этом – душевная жизнь, или что-то еще, получилось не так.

Поэтому и увлечения у него были подчинены логике, выходящей из лона необходимости.

Когда на его столе видели открытыми пять, а то и более книг, то мнение считали, что таким образом он тренировал свою умность, стремясь додумать конец фразы, едва прочитанной в начале.

Другим же казалось, что он сочиняет что-то тайное ото всех, потихоньку используя чужие фразы, чтобы не мучить себя составлением своих.

Первой эту книгу у Сталина увидела жена.

– Зачем она тебе? – спросила.

– Не знаю, – ответил Иосиф Виссарионович.

Ибо при ней он действительно виделся человеком с именем и отчеством.

А отдельно от нее – только Сталин.

И непременно – товарищ.

А книга называлась «Сам себе хиромант».

И на обложке была изображена распластанная ладонь, испещренная какими-то символами и надписями.

Надежда всмотрелась в эти «художества» и воскликнула:

– А рука-то у нас сплошь состоит из холмов. Как предгорье Кавказа.

Сталин придвинул к себе книгу.

Действительно, основание ладони по-хиромантски называлось «Большим холмом Марса».

А ее противоположность, откуда исходил большой палец, было ничем иным, как «холмом Венеры».

Кто ему эту книгу подсунул, Сталин не знал.

Но когда на нее было обращено внимание, то вспомнились его успехи в медитации, которые он похоронил под пеплом мелочей, извержение которых, кажется, безумно и нескончаемо.

И вообще, ощущение какой-то непоследовательности, несовершенства, которое не замечалось в насыщенной сиюминутности, повседневности, вдруг распяло перед ним его беспомощность, которой он всегда находит новое и новое оправдание.

Он даже отлучил себя от любопытства.

В былые времена к нему захаживали путешественники, мореплаватели и просто скитальцы.

Сейчас скитальческой стала его душа.

А сам он приобрел рутинную усталость.

Причем каждый раз, думая об отдыхе, особенно предписанном врачами, он планировал позвать к себе людей с непоседливой судьбой и порасспросить их обо всем, что они видели в своих скитаниях удивительного, а то и поучительного.

Но случалось обычно так, что во время отдыха к нему наезжали местные товарищи со своими проблемами, а то и бедами.

И опять начиналась работа. Только удаленная от Кремля.

Вот посетовал он, что новости, в том числе и курьезного толка, проходят мимо него. И устыдил себя за поспешность выводов.

Иногда кое-чем его развлекают товарищи или гости, откуда-либо припожаловавшие.

Один из немецкого города Бинеген привез фотографию курительной трубки, которая была чуть не выше курца и передвигалась впереди его на колесиках.

Говорят, сменяя друг друга, ее выкуривали девяносто человек. Но смех состоял в том, что звалась она «Сталинской трубкой».

И вот, размышляя о чем придется, Сталин вдруг ощутил потребность в стихах. Не в написании, конечно, а в читке.

Он взял с полки какой-то сборник и приник к нему.

Стихотворение начиналось так:

Сталин разломил сборник на середине. Там стояло:

– Пошло все это, – сказал Сталин, так и не взглянув, кто автор этих стихов. – Неужели им делать нечего?

Не «ему» сказал, а – «им».

Поскольку подразумевал всех тех, кто праздно влачит свои дни и не находит того, что делает бытие разнообразным и быстротекущим.

– Торопятся дни, спешат, – начал он вгонять стихи в обойму строфы.

Но в это время зазвонил телефон.

И следующая строчка так и не родилась.

Ее заменила очередная проблема, которой озадачил звонивший.

Его болезненно тянуло в Крым.

Сперва затем, чтобы отдохнуть.

Потом – хотя бы побывать.

Потому Сталин простодушно завидовал тем, кто вернувшись, скажем, из Феодосии или Ялты, рассказывал, как их встретило самое ласковое в мире море и как доступны были самые безобидные на земле горы.