Евгений Кулькин - Обручник. Книга третья. Изгой

– Быть четвертованным.

– Но ведь мучения кончатся мгновенно. А народ требует их делить и делить.

– Это не мой народ! – ответил Сталин. – Свой я приучил молчать.

И вдруг он открыл, что диалог вел вовсе не с небесами, а с неким бесовским баловнем, вознесшимся над ним на ходулях.

И вдруг он узнал его. Это был Ленин.

И тогда прорезался истинный голос с небес:

– Ты был слугою двух господ – антихристу Марксу и дьяволу Ленину. Они призвали к опеке сперва твой разум, потом и душу. И отравили сознание ядом безбожия. Я не могу тебе помочь и потому умолкаю.

– Но если не ты, то кто же?

И Сталин услышал хохот Ленина:

– Это, батенька, стало политическим штампом.

И кто-то опять прочел стихи:

И тут кто-то – хлыстом – жиганул его поперек тела.

Гвозди не лезли сперва в ладонь, потом в крест: гнулись.

Кровь заливала ему глаза.

И все же увидел он прокуратора.

Им был Троцкий.

Мефистофельски усмехнувшись, он спросил:

– Так веришь ты в коммунизм в отдельно взятой стране?

Кругом засмеялись.

И в этих зубоскалах он узнал своих: Бухарина, Рыкова, Радека, Пятакова…

– А где же Зиновьев?

– Он – писец. Гонит протокол допроса.

– Значит, – вопросил Троцкий, – будем молчать?

И в это время кто-то прижег его каленым железом.

И Сталин воскликнул:

– Пролетарии всех стран, будьте вы прокляты!

И тут Сталин проснулся.

Уши изнуряла мелодия «Интернационала».

А по крыше дачи барабанил дождь.

И где-то далеко рыдала радиола.

И голос, но теперь уже въяве, произнес:

– Власть тьмы – это и есть дух времени.

Хотел было это записать.

Но поленился искать бумагу и карандаш.

И снова ушел, сперва с некую дрему, а потом и в более приличный сон.

Как раз в тот, при котором видения исключаются как факт.

Юмор даже породил такие строки:

Сталин сразу понял, что на письмо коммуниста Шинкевича, ратующего за то, чтобы водку исключить из пролетарского обихода, надо отвечать публично и немедленно.

Причем русская проблема – непроезжих дорог, беспробудной пьянки и непомерного количества дураков, – была давно. И заметилась не одним Гоголем.

Но дело в том, что в России запрет почти всегда работает в обратном значении.

Написали возле пивной: «Место для мусора».

Разные отходы бросают куда угодно, только не туда, где им надлежит быть.

И тут – та же песня.

Но не только Шинкевич, с фамилией, подразумевающей соответствующее заведение, но и другие коммунисты поигрывали фразами типа:

– Только у трезвой нации коммунизм на уме.

Как-то появился на даче Сталина печник.

Не первый раз он туда захаживал, а разговор с ним завести у Сталина не получалось.

А на этот раз все, как сказал печник, «сшилось и соштопалось».

Увидел его Сталин и спрашивает:

– Как вас величают?

– Селиван Свет Лукич.

– А почему так торжественно? – поинтересовался Сталин.

– По причине фамильной принадлежности.

И пояснил:

– Фамилия у меня – Свет.

Подивовался Сталин, а старик говорит:

– Когда кто-то называет свет белым, то это впрямую обвиняет меня, что я – в Гражданскую – не противостоял красным. И как раз на стороне человеческого бездумия был.

Сталин, отвыкший от такой дерзости, уточнил:

– Значит, революция – это безумие?

– Не безумие, – поправил печник, – а бездумие. Что соответствует беззаветности. А контрреволюция – это продуманность.

– А как вы относитесь к коммунизму? – спросил Сталин, чуть склонив сощуренный взор.

– Как нога к лаптю. Чем бы ни обозвали, а – обута.

– Ну а что в коммунистическом тезисе вас не устраивает?

– Да одна малость.

– Какая же?

– Коммунизм – не для русских.

– Странно.

– Скорее, срамно.

– В каком смысле?

– Русскому нужны вдобавок к коммунистическому сознанию: а) бракер определения способностей; б) стопорник по реализации потребностей.

Старик отложил кирпич.

– Ведь сразу же породу граждан новую вывели бы.

– Ни на что неспособных? – спросил Сталин.

– Совершенно верно! А название им уже нынче придумано.

– Какое же?

– Негодники.

Помолчали.

– Для одних труд – каторга, – продолжил дед. – Для других – радость. Вот как их вместе спарить. Тут басни про лебедя, рака и щуку мало.

Смущая печника, Сталин понимал, сколь поверхностны некоторые тезисы, которые приобрели статус стереотипа.

А простым людям надо все в конкретной выкладке.

– Вот у нас в деревне, – дед лукаво стрельнул глазом, – названной когда-то Пересвет, есть одна семья. Нет, две, – поправился он. – Их не только там к коммунизму, ни к какому обществу подпускать страмотно.

– Лодыри? – догадался Сталин.

– Это сами собой. Но еще и отъявленные бесшабашники. Сколько они бед натворили в деревне.

– Значит, наказывайте не как следует, – предположил Сталин.

– Какой там! Смертным боем бьют. А они все равно разор чинят.

Он подумал и добавил:

– Кровь в них такая. Хотя по фамилии они – Бескровные.

– Обе семьи? – спросил Сталин.

Дед кивнул.

– Так, может, они родственники?

– Нет. Однофамильцы.

В заключение дед сказал:

– Так что нам до коммунизма, и шить, и косить, и сто тысяч пар лаптей сносить.

Нынче Сталин вспомнил про печника по другому поводу.

Что он, к примеру, думает о наличии вольной продажи водки, против чего так яро выступает коммунист Шинкевич?

Но, казалось, с замечательными словами Селиван Лукич Свет был бы согласен.

Поскольку прозвучали они так:

«Что лучше: кабала заграничного капитала, или введение вольной водки?

Ясно, что мы остановились на водке, ибо считали и продолжаем считать, что, если нам ради победы пролетариата и крестьянства предстоит чуточку выпачкаться в грязи, мы пойдем и на эти крайние средства ради интересов нашего дела».

Когда Сталин употребил слово «введение», то зримо увидел перед собой ехидную рожу печника, который, естественно, добавил бы:

– Введение ее Величества Водки во Всеобщий Храм Коммунистической трезвости.

И Сталин не осудил бы его за это зубоскальство. Ибо что-что, а пьянка и при коммунизме не будет изжита. Ведь говорят, это болезнь.

Неужто всей нации?

«Пыточное время» не было обусловлено определёнными часами.

Частично оно возникало внезапно. И из ничего.

Ловил Сталин взором кого-то из зазевавшихся под его вниманием сатрапов и говорил: