Евгений Кулькин - Обручник. Книга третья. Изгой

– Давай-ка я тебя кое к чему приобщу.

У того, к кому он обращался, чаще всего шел по телу зуд.

Это от предчувствия, что в сотый, а то и более того раз будет читан Шота Руставели.

Кажется, тигровая шкура, в которую рядился витязь, уже общипана до последнего волоска.

Но Сталин находил у знаменитого земляка все новую и новую прелесть.

Однако бывало, что «шкура» отдыхала.

Равно, как и витязь заодно.

На повестке обозначения был другой.

Вот и нынче Сталин вдруг произнес с ядовитым подвохом:

– Серго! Давно мы с тобой в ослоумии не упражнялись.

Орджоникидзе обреченно фыркнул.

Так фыркают лошади, благополучно миновавшие процесс выбраковки из общего табуна.

Ну что еще от него нужно?

Серго уже был подвержен общей болезни, которую вывели сами окруженцы Сталина.

И, заражаясь друг от друга, плаксиво чахли, кто на глазах, кто сугубо тайно.

Это потом этот недуг обзовет Хрущев «культом личности Сталина».

А сейчас еще Сталин не имеет к этому ни малейшего отношения.

Он сам жертва того, чего у него нет.

Просто рядом шла игра в ничтожество.

И всякий, кто в ней участвовал, пытался как можно преданней показывать свое несовершенство.

Зачем?

На этот вопрос ответит время.

Условно назовем его «эпохой раскрепощения».

Когда вдруг поймется, что бояться, равно, как и уважать, вобщем-то, уже некого. Да и нечего тоже.

А теперь Серго хмуро подыгрывает Сталину:

– Ослоумие – это мой стиль.

Но Сталин, стараясь не замечать очевидной подковырки, открыл тоненькую книжечку стихов и объявил:

– Николай Зарудин.

И уже обращаясь непосредственно к Орджоникидзе, спросил:

– Ничего тебе не говорит это имя?

– Зарубин? – переспросил Серго.

– Нет! Вместо «б» – «д».

– Значит, ушедший за рудой.

– Почти.

– Он – поэт?

– И прозаик тоже.

– Странно.

– Что именно?

– Долго ходит за рудой.

И Сталин понял, что так старый друг намекает на смерть Есенина.

В ней действительно очень много темного.

Даже беспросветного.

– Ну и что он там, этот Зарудин?

Голос Орджоникидзе почти безжизненен.

И Сталину вдруг расхотелось читать Серго то, что в какой-то мере поразило его и по старой, неведомо когда заведенной привычке, захотелось хоть с кем-то, но поделиться тем, что согрело душу или воспламенило ум. Все же поэт в нем не угасал никогда.

И вот в такое время он испытывал дефицит истинных однодумцев, вернее, одночувствователей.

Бухарин, конечно, все понимает. Даже чувствует.

Но он, если образно выразиться, «лакает молоко волчицы с другой ладони». И он даже знает – с чьей.

Все прочие…

О них почему-то хочется говорить в прошедшем исчислении.

А тем временем Орджоникидзе, кажется, совсем сник.

Но Сталин все же пытается его расшевелить.

Сперва простодушно пыхнул ему в лицо трубочным дымом.

В былые времена на эту его выходку Серго довольно улыбался. Потом нейтрально каменел лицом. И вот теперь – морщится.

Три года без Ленина…

Зачем эта мысль залетела в голову, неведомо.

Ночью не давала спать маленькая Светлана.

У нее – температура.

А что у него?

Обладает он хотя бы организмом, что ли, чтобы поиграть в болезнь, в которую благополучно играют его сторонники.

Как назвать эту болезнь? Может, «безымянницей»? Хотя со временем ей присобачат имя.

И Сталин раскрывает книжку Зарудина и, чуть прижмурясь, начинает читать:

Серго передернул себя оживлением.

– Почему русские спирт величают «зеленым змием»? – спросил.

Но Сталин не ответил, а продолжил читать:

– Белиберда, – констатировал Серго, но с ритма чтения Сталина не сбил:

– А «стеклянь» – это так неожиданно! – наконец заоживел Серго. – Словно сквозь рюмку на мир глянул. И вдруг подторопил: – А дальше как там?

И Сталин дочитал:

Серго напрягся.

Кажется, он сейчас вырвет из рук Сталина книжонку и или продолжит дальше сам, или истопчет ее ногами.

Он сделал третье – зевнул.

И Сталин, оборотившись к нему взором, вознегодовал. Но – молча.

Зато фамилию поэта произнес вслух:

– Зарудин.

От некоторых событий время отплевывается, как человек, обнаруживший в своем рту некую несъедобность.

Вот таковой несъедобностью, наверно, являлись те самые предсмертные послания Ленина.

Они были у него, скорее всего, вымогнуты. Вытянуты почти силой.

И кому-то было очень нужно, чтобы они появились на свет Божий.

Как-то не хочется думать, что той же Крупской. Хотя от «Миноги» все можно ожидать. Особенно, если она со злопамятным «душком».

Троцкий и Каменев, на первый взгляд, исключались. А там – кто их знает?

Сталин раскрыл папку, где у него была копия письма Ленина от тридцатого декабря двадцать второго года, которое имело такое заглавие: «К вопросу о национальностях и «автополизации».

Ну и чего в нем?

«Смык да брык», – как говаривал когда-то казак Степан.

Тогда кто-то пустил по рядам юмористическую записку, которая состояла из совета мыши: «С какой кошкой лучше не заигрываться». Однако, заигрались.

И потому потянуло копнуть чуть дальше, чем двадцать третий и даже двадцать второй год. Оказаться где-то в семнадцатом. И почитать письмо от восемнадцатого октября, в котором говорится об отношении Каменева и Зиновьева к вооруженному восстанию.

Что-то эти товарищи не рвались захватить власть. А вот плоды революции их привлекли. Как бананы обезьян.

О том, что ничего он не напишет из того, на что надеялся, Сталин понял тогда, когда напал на стенограмму выступления Марии Ильиничны.

Сестра Ленина оказалась справедливей Миноги. Она рассказала о том, как было. Без домыслов и лирических и прочих других отступлений.

И это добавило унылости всем, кто в ту пору тайно, да и явно тоже, ненавидел его.

Часто ему хотелось задать самому себе такой простой и вместе с тем каверзный вопрос. А по большому счету нужна она ему, власть? Что он от нее, собственно, имеет? Кроме неприятностей, конечно?

Тешит свою гордыню? В какой-то мере, да. Но не в той, на какую все неустанно уповают. Хотя…

Он даже не знает, когда и, главное, почему стал внушать страх. Почти всем. И, как всегда, беспричинно.