Евгений Кулькин - Обручник. Книга третья. Изгой

Кто-то громко чихнул. И мужичок-говоряшка на минуту умолк.

– Ну что у слона за кругляши? – спросила баба.

– Таким вопросом задались тогда многие, – подхватил рассказчик, – и кроме тех, что между задних ног болтались, других не углядели.

– Ну и что? – спросил старичок с золотушным ухом.

– С опаской, но начали качать.

– А-а! – это опять баба.

– Успокоился слон.

– Страх-то какой! – сказала все время молчащая старуха.

– Больше срам, – подвторил ей дед.

– Но смешнее было другое, – заключил рассказчик. – Когда вернулись за слоном дрессировщики, то объяснили, что перед мордой слона надо было вертеть такими специальными цветными кругляшами.

– И сколько они ему эту самую малину качали? – спросил все тот же золотушный дедок.

– Трое суток. На переменках вся станция работала. Вот тогда и пошло – Качалино.

Вроде смешно, но ни одной улыбки с собой никто не унес.

И тогда рассказчик сказал:

– А про Горького говорят, что бабник он несусветный.

Алексей Максимович хмыкнул.

– Прямо на ходу их всех к грешному лику причислят.

– Это как же? – спросил Горький.

– По-интеллигентному так говорит: «Вы хотите в узком кругу запечатлеть ваш широкий профиль?»

– И – что?

– Многие соглашаются. Хотя порой бывает он беспардонен до крайности. Вот это на вопрос: «Вы – Горький!», какой-то даже сказал: «Попробуйте, узнаете!»

Алексей Максимович крякнул.

Вот уж впрямь: на чужой роток не накинешь платок. Точно! Рот у рассказчика действительно маленький. Настоящий – роток.

«Если в чьей-то судьбе есть отдушина, чтобы подышать вечностью, только не в моей».

Это Сталин написал в пору, когда еще не знал, что когда-то станет тем, кем сделался теперь, и его будут буквально корежить проблемы власти и совести. Вот только что отошло в историю так называемое «Шахтинское дело». И некоторые ликующие потирают руки: «Мы же говорили, узурпатор».

Действительно, процесс получился громкий, – пятьдесят три инженера и техника на скамье подсудимых. И извечный русский вопрос – за что? Ну тут надо поинтересоваться кто они?

В прошлом, конечно, это были не те, кто с радостью восприняли революцию.

Но, как говорится, деваться некуда. Народ победил, и они пошли в услужение народу.

Сталин понимает их состояние.

Особенно одного из них, который писал стихи в виде дневника, что ли.

Ну что же, скромное желание.

Но его бесит одержимость тех, кто вместе с ним ушел под землю.

Кто, вообще-то, понятия не имел о горном деле и отбойный молоток видел впервые.

Вот как он пишет о простых шахтерах:

И нет в этом инженере никакой заблужденности.

Он просто и осознанно вредил. По-научному, саботажничал. И – исповедался. В стихах.

Ну всмотрись в него, в это небо, и ощути себя обыкновенным грешником земли. Без амбиций и без комплексов. И не надо раскаяний.

Начни просто и буднично делать свое шахтерское дело, тогда оно не примет признаки, чтобы назваться уголовным. Но…

Ну зачем он ему, сердечному, нужен? Да с таким крамольным определением.

Даже если он не даст приобщить эти стихи к уголовному делу, там всего прочего будет достаточно, чтобы продолжить свой путь к вселенской правде с дыркой в голове.

Ребята сейчас в правосудии суровые. Ни юмора, ни поэзии не понимают.

Вот это ему рассказали, как одесский еврей сказал какому-то поверенному зауряднику от власти:

«Возьми мой член и пойди за угол застрелись!»

Ну, может, за это тот дал бы только оплеуху.

Но тот еще присловие сотворил: «И не говори, где взял оружие».

Вот этого уже было достаточно, чтобы найти, что у него плоскостопие на руках.

Изучая «Шахтинское дело», Сталин думал, однако, о другом.

Почему те самые органы, которые обязаны бдить, ждали, когда мелкие агенты саботажа сольются в большую группку, которая и потянула на целое уголовное дело.

Ведь можно было найти, кто, например, написал на щите объявление: «Шахтер – это тот, кто по большей части роет яму себе».

Тогда просто позубоскалили. А это была проверка. На реакцию. В уголовном мире это называется проверкой «на вшивость».

Увидели, что смехом все закончилось, частушки внедрили:

Все верно, течь была. Но над ней подначивать не следовало. Словом, чего говорить. Тогда в забое погибли люди. Их залило вовремя не откаченной водой.

Над этой частушкой, особенно во время похорон горняков, уже не смеялись.

Но появилась еще одна:

Ну тут несколько сложноватый посыл. Видимо, подразумевающий рост цен. И на эту частушку никто не обратил внимания. Потом вдруг взрыв метана. Вроде бы дело привычное. Вернее, почти привычное.

Привычное, скажем, но не неизбежное.

Конкретных виновников тоже вовремя не нашли.

Так еще одна диверсия легла в копилку саботажа.

Шахта простояла неделю. Хотя все это происходило в Донбассе, суд решили провести в Москве. Из показательных соображений. Смотрите, ребята, чем все может кончиться.

Пятеро из пятидесяти трех, каждый десятый был вызван к барьеру Ея Величеством Смертью.

Сталин не дал себе слабости узнать, был ли среди тех поэт, в одном из последних стихотворений написавший:

А на дворе стоял май.

Май истаивал своими последними числами. Равно как и истаивало последними годами второе десятилетие двадцатого века.

А точнее – было двадцать восьмое мая двадцать восьмого же года. И пестрела разноцветьем Москва. Долгожданная и не забытая. Хотя уже без Ленина. Без бездны того, с чем хотелось спорить часто по своей вредности, чем от противоположной убежденности.

Горького – ждали. И, кажется, искренне.

А вот не хватало ли его новой России, это вопрос.

У советской власти идет отрочество. Ей – одиннадцать лет. Она, по утверждению собственной прессы, процветает. Хотя этого особо и не видно. Но это на первый взгляд.

Вспомнился последний разговор двух попутчиц.

– Теперь у меня начнутся проблемы, – сказала одна из них.

– Какие же? – поинтересовалась другая.