Евгений Кулькин - Обручник. Книга третья. Изгой

Кажется людям, что он готов любому учинить какую-то изощренную восточную пакость.

Не может ответить он и еще на один вопрос.

Почему все, кто его окружает, имеют вид заговорщиков? Ни одного открытого лица. Только Киров выбивается из прочего ряда.

Но он еще не так опытен, чтобы претендовать на ближайшее окружение.

Ильич потерял речь в марте двадцать третьего. Все его приспешники обрели ее гораздо раньше. Что им в итоге хотелось? Дискредитировать его? А дальше?

Ответа нет.

Смерть Дзержинского, конечно, не украсила двадцать шестого года.

Но один факт, связанный с ней, Сталина удивил и озадачил.

Это письмо Бонч-Бруевича, которое в связи с кончиной Феликса Эдмундовича он прислал Сталину из Кирясбада, где в ту пору находился.

Послание кончалось так:

«Крепко жму вашу руку. Берегите себя: так мало остается товарищей, соратников Владимира Ильича, непоколебимо стоящих на его позициях?»

Каково? А ведь все думали, что он – тоже подпадал под когорту «мудрых ленинцев». А взгляд-то у него на Сталина иной.

Двадцать седьмой год настал без предисловий. Правда, сперва обдал разочарованиями. И с Волги ими повеяло. Из Сталинграда.

Тракторный строился, как русские говорят, через пень колоду.

Директор, для рифмовки, налегал на водку, а потом – на глотку. Но его особенно не слушались.

Пришлось принять меры.

Понравилось письмо рабочего, который, собственно, и подарил упомянутую выше рифму:

«Завод нам не столько нужен, чтобы проворность означить на полях, сколько утереть нос американцам. Чтобы они увидели, что если мы хлебаем щи лаптем, то исключительно для экзотики, отплясав на ложках и под ложки чечетку с барыней вприсядку».

Еще такую приписку сделал рабочий:

«Товарищ Сталин! Вас тут помнят. Потому, нет-нет, да выберите время побывать у нас. Ведь как залом в этом году идет!»

Сталин спросил у Буденного:

– Знаешь, что такое «залом»?

– Это, когда кавалерия на пехоту идет с шашками в ножнах.

– А ты что скажешь? – поинтересовался он у Ворошилова.

– Что-то связанное с ледоходом.

И тогда Сталин выволок на стол здоровенную, почти до локтя величиной селедку, кстати, присланную этим же рабочим.

– Вот что такое «залом», – сказал.

– Ну теперь и еще одно у него значение будет, – заметил Молотов.

– Какое же?

– Как он директора заломил!

– Туда ему и дорога! – почти гневно сказал Сталин.

13.12. – Налет гоминдановских властей на советское консульство в Кантоне.

Гитлера все чаще и чаще тянуло заглянуть за пределы сознания.

И отчасти, наверно, оттого, что в жизни все складывалось с поразительной успешностью.

И чувство собственной исключительности все чаще и чаще стало посещать его. Отчего нельзя было избавиться никакой самокритикой и уничижительностью.

Он как бы рос в самом себе и чувствовал, как, словно одежда, стала тесна душа.

Вокруг него мельтешили люди. Сообщники. Соратники. Сатрапы. «Триэсники», в общем.

И он ими не столько повелевал, сколько они подчинялись сами, будто ища возможность угодить ему, или, вроде как бы ненароком, но и прославить.

Ему стали в меру своих способностей подражать. Даже копировать походку.

И тогда он начинал задумываться: почему это так, а не иначе?

Какая подоплека того нанизала на четки его судьбы?

Сам разум был более чем уязвим.

Арийство по большому счету было хорошо закомуфлированным мифом.

А этрусская культура уж больно прозрачно возвеличивала славян и явно ущемляла его стройно было выстроенную систему.

Поэтому в реалии существовала только потусторонность.

Параллельность или что-то подобное, до чего трудно доскрестись без знаний законов оккультности и сатанизма.

Как «Общество Туле», так и другие подобные институты безумия, создавали общий фон безбожия, на экране которого можно было рисовать перевернутый крест, поверженные купола храмов, превращая их в горшки для отхожих треб.

Ужасающими должны быть и ритуалы. Тех же жертвоприношений.

Когда сугубо верующего христианина, или близкого к нему по заблуждению, распинали. Перехватывали ему горло. Нацеживали в кубок кровь. И пили ее по глотку. И все – зачем? Чтобы утвердить за собой тайную инакость.

Ту самую, которая существует не для самопонимания, а вопреки ему.

Иным фоном шла другая жизнь. Не сказать что праведная. Но менее жестокая. Покамест, конечно. Однако и в ней начали обозначаться довольно ощутимые признаки сатанизма.

Гитлер часто как бы «вживлял» себя в других людей. Начинал жить их чувствами. И даже мыслями. И отрицал поступки, дотоле неведомые ему.

Отчего становилось безошибочно гордо и весело. Ибо он – в любой миг мог вернуться в себя.

Стать тем, кем есть на самом деле.

И безошибочность четко сторожила это его состояние.

У него было уже много единомышленников. Но тех, кто чувствовать мог так, как он, не существовало. И единственность давила на него, как внезапно свалившаяся глыба.

Один раз привели к нему ламу из самого Тибета. Вид у того был заморенно-изжеван и потому почти непривлекателен.

Переводчик же старательно уверял, что эта полумумия чуть ли не две или три сотни лет пробыла в состоянии сомати и теперь вернулась в мир, чтобы одарить человечество небывалыми пророчествами.

Гитлер с минуту смотрел на нее, не увлажняя глаз, но до того состояния, когда по-иному будет увиден мир, что простирался вокруг.

И вдруг уловил, что никак не может заставить себя настолько одряхлеть душой и заничтожится телом, чтобы хоть на миг, но оказаться ламой.

Помнится, без особого труда он почувствовал себя Германом Герингом. И даже, показалось, вел в небе аэроплан, поскольку в свое время этот толстяк был летчиком.

Ничего не составляло ему унырнуть в шкуру своего сослуживца Рудольфа Гесса, и в ней попробовать сделать кому-то очередную гадость.

Лама же, своей убогостью или заморенностью, не пускал его внутрь себя. Он что-то лопотал. Воздевал безликие глаза к небу. Делал руками округлые жесты, словно рассказывал, как переночевал с дородной женщиной. Предположительно баварских кровей.

Отринув идею взглянуть на мир глазами ламы, Гитлер спросил переводчика:

– Он хочет сделать какое-то заявление?

Переводчик сформировал это одним гортанным выхрипом, а лама отвечал долго и нудно.

На что, не выдержав, Гитлер воплотил в вопрос свое вмешательство:

– Он роман с продолжением, что ли, диктует?

На что переводчик ответил:

– Мир сейчас – беспризорен. По нему бродят тени будущего, в которые целят стрелы прошлого. Но мир слишком хрупок, чтобы развлекать его одними потрясениями.