Евгений Кулькин - Обручник. Книга третья. Изгой

– Хватит! – гаркнул Гитлер. Ибо в словах прозвучало что-то близкое и увещеванию. А их он уже не был способен воспринимать безбольно.

И лама с переводчиком ушли.

– Германию лучше всего изучать по глупостям, которые она совершает.

Кажется, говоруну поддакнули. А если и не согласились, то самую малость, поскольку через минуту он продолжил:

– Немцы доверчивы, как свиньи перед убоем.

Клара Цеткин вздрогнула.

Это непостижимо: с таким цинизмом говорить о народе, из которого вышел, и о стране, в какой живешь. А может, так и надо. Отбросить покаянье. Ведь ее только что избрали в Международный комитет действия против военной опасности и фашизма.

Если откровенно признаться, то до двадцатого марта двадцать третьего года, она считала, что мнимая, то есть предполагаемая, угроза существует нешуточная.

И еще ей одно казалось. Пока в мире есть, хоть и больной, Ленин, а его учение победоносно идет по земле, перебить его, не очень известной доктриной, почти невозможно.

Она догнала говоривших. Их – трое. Двое явно немцы. А один, по всему видно, иностранец.

– Еврей у них – главный козырь, – заговорил первый.

– Почему? – меланхолично поинтересовался второй.

– Причин несколько.

Но главная в том, что евреи всегда знают что делать, когда и как.

– А все остальные? – голос подал третий.

– Смотрят, получится у них что-либо или нет.

– Это назло! – буркнул третий.

– Тут бесспорность на вашей стороне, – проговорил первый.

– А каково с этим делом у вас? – обратился к третьему второй.

– На бытовом уровне недовольство, конечно, на лицо. Но не более того.

А когда Клара увидела глаза, даже вроде бы противников фашизма, поняла, что угроза существует и недовольство, конечно, на лицо. Но не более того.

Третий помолчал и заговорил вновь:

– Но им надо отдать должное.

– В каком смысле? – уточнил первый.

– Меня родители почему-то, – третий махнул рукой, – да, известно почему, опять же через Мишу Когана, нашего соседа, захотели сделать музыкантом.

– Ну и что? – даже чуть приостановился второй.

– Пять лет я изучал сольфеджио, тренировал дрожь пальцев, истязал смычком скрипку.

– Интересно, – сказал первый.

– А когда окончил курс наук, что совпало с началом революции пятого года, то хотел разбить скрипку о порог.

– Да Миша Коган рассоветовал? – перебил его первый.

– А ты откуда знаешь?

– Ну и что стало со скрипкой?

Это задал вопрос второй.

– Миша надоумил ее похоронить.

Двое всхохотнули.

И первый вдруг сказал:

– Хочешь доскажу концовку этой истории, – и, не дожидаясь согласия, выпалил: – Когда ты произвел вскрытие погребения…

– Скрипки там не было? – поинтересовался второй.

Третий кивнул. А потом добавил:

– И вот четверо из нашей группы стали виртуозами.

Клара улыбалась в платок, который держала у рта.

И думала, что хорошо эти дошли до логики неизбежного своим умом.

Чтобы там ни говорили, как бы евреев ни гоняли и ни угнетали, они всегда были, есть и будут на высоте. Ибо иного для себя предназначения не признают.

Хотя некоторые, особенно показной роскошью, дразнят простых, в большинстве забитых, немцев. А это – чревато.

– Больше по смешному делу получалось, – забавлял пассажиров зубоскал. – Над одним горе-поваром пошутили: «Ты дыню-то сварил». И он ответил: «Оно поварино уже». Так станцию и назвали – Поворино.

В душу пахнуло чем-то таким, что она зашлась полуслезьем.

И Горький припал к вагонному окну.

– Бузулук, – сами собой прошептали губы.

– Скоро, – за его спиной вновь возник говорливец, – будет станция Филоново….

В Филоново выходило чуть ли не полвагона, потому трепач на время остановил свой словесный поток. И только когда тронулись ехать дальше, продолжил:

– Тут на станции в свое время Горький весовщиком работал.

– Занятно, – на всякий случай буркнул Алексей Максимович.

– И вот придут люди вещи или товар какой из весовой камеры хранения брать, а Горького нет и нет.

– И где же он бывал? – спросил Горький.

– Вы знаете, в России модно становиться из никого. Ну тот же Ломоносов. Пришел из Холмогоров. Заметьте, не как-нибудь, а пешком. Кстати, писатель есть Пешков…

Горький слушал говоруна с вяловатым интересом. И не собирался признаваться, что именно он и есть Пешков.

– Правда, тут другой козырь в масть, – продолжает краснобай, – Горький, как он себя назвал, совсем не мужичок-беднячок. А…

Гудок паровоза смял то, что он сказал о его происхождении, и Горький расслабленно вздохнул.

– Кстати, один мне железнодорожный строитель рассказывал, как названия станциям придумывали.

Горький чуть прикрыл ладонью глаза.

Кажется, сам голос этого неуёмника искрил и выжигал зрение. А увидеть хотелось многое. Как и вспомнить тоже. Ведь за этим, собственно, поехал. Или, как сам сказал: «Двинулся в путь». Двинулся… Что-то связано с Двиной. Наверно, все же с Северной. По телу пробежал ознобец.

Только через много станций и полустанков, Горький – памятью – вернулся сюда на Придонье и Приволжье, на предвкушение, что увидит станцию Крутую, откуда круто вверх пошла взбираться его судьба, пока…

– А что, собственно, пока?

Это он произнес почти вслух.

И вдруг опять нарвался на голос своего попутчика, о котором чуть было не забыл.

– А знаете, – начал тот, – почему назвали Качалино?

Горький не ответил.

– Тут история еще смешнее, чем в Филоново.

– Чем же? – вяловато поинтересовался Алексей Максимович, так и не выйдя до конца из воспоминаний.

– Говорят, сломался на станции локомотив у поезда, который вез в Царицын какой-то знатный зверинец.

Горький заметил, что к их разговору пристроилось несколько любопытных глаз. Не ушей, а именно глаз. Потому как все смотрели на говорильца так, словно собирались на всю жизнь запечатлеть его образ.

– Ну всех, какие были помельче, зверей в бычьи и лошадиные фургоны попосадили, – продолжил рассказчик, – а для слона не нашлось надежного ездева.

Горький про себя отметил это слово – «ездево». Надо в дальнейшем его использовать.

Конечно же в прямой речи.

– И только звери укатили не на вороных, так на тощих, – повел свой сказ дальше попутчик, – как слон, оставшись в одиночестве, взбунтовался. Стал все вокруг себя бить и уничтожать. А дрессировщики-то все уехали.

Первой охнула какая-то баба из слушателей-глядельцев:

– Беда-то какая!

– Из всей обслуги только пьяный сторож остался, – продолжил рассказчик. – Разбудили сторожа. «Как сладить со слоном? – спрашивают. Он им отвечает: «Бутылку поставите, скажу». Ну, сбегали за поллитровкой. «Вы кругляши ему покачайте», – сказал сторож и, выпив, тут же уснул.