Евгений Кулькин - Обручник. Книга третья. Изгой

– Гадать, почему верхние соседи не спят по целым ночам.

Горький подержал под усами улыбку. Неужели это важно, когда ты живешь в Москве?

Спешившись с вагонных воздусей, прошли мимо общественного клозета.

Оттуда пахнуло царизмом. Точнее, прошлым.

Но это, поспешил успокоить себя Алексей Максимович, вовсе не говорит, что не изменился народ, что не стала иной его сущность.

И пристанционные галки те же. И голуби.

Вот, кажется, воробьев стало больше.

Опять улыбкой погрел подусье.

На бляхе дежурного было написано «Воробьев В.В.». Василий Васильевич, наверно. Или Владимир Владимирович. Но это не важно. Важно – что он в Москве. И вокруг него приветливые лица. Даже родные. И он здорово сказал, что это один из счастливейших дней в его жизни.

Да это, наверно, так и есть, если вспомнить свои прошлые откровения типа: «Я шел босым сердцем по мелкой злобе и постигал жизнь, как по острым гвоздям, по толченому стеклу».

Нет, сейчас даже помыслить о таком нельзя.

Он идет чуть ли не по цветам. А уже по коврам безусловно. Хотя они не мягче каменной брусчатки. Вот только от клозета несет прошлым. Туалеты за границей так не пахнут. Да Бог с ними, с запахами.

Вон как сияют вокруг глаза.

Он – приехал. Долгожданный. Любимый. Точнее сказать, чтимый. И почти читаемый.

Интересно, занимается ли Крупская ликвидацией неграмотности? Когда-то это был ее конек. Скорее, лошадка.

Многим казалось, игрушечная.

Чей-то энергичный голос вырывает его из автономных размышлений и ощущений.

– Алексей Максимович! А мы вас и на сегодня решили задействовать.

Стыдно сказать, но последнее слово ему не особенно понятно.

Оно из разряда «заседлать», что ли.

Но – на всякий случай – улыбнулся и этому. Кажется, снисходительно.

Вокруг захлопали.

– У нас будет Горький! – вскричала какая-то девушка, кажется, обращаясь ко всем, кто попадался ей навстречу.

И те же встречные ему, а может, всей толпе его встречающих, кланялись. И тоже по-старинке. Даже с неким подобострастием.

– Приходите в Большой, – кричал кому-то юноша в восьмиклинке. – Там Алексей Максимович будет.

Так вот что значит «задействовать». Показать публике.

И только тут ему объяснили:

– Сегодня у нас состоится торжественное заседание, посвященное деятельности коммунистического университета имени Якова Михайловича Свердлова.

Значит, попал с корабля на бал. Любопытно. Вот интересно, какой запах сейчас в Большом театре?

Когда он в нем был последний раз, там витало нечто смрадное, как после пожара, в котором сгорели быки или кони.

Да, да! Вспомнил.

Пахло там потом лошадей, поскольку среди публики много было кавалеристов, значительная часть которых была при новых портупеях и штанах с леями.

– Мы вам засидеться тут не дадим, – продолжал «задействователь». – Первого июня у вас встреча с рабочими завода АМО.

– О, как вас там ждут! – сказала пожилая женщина в косынке наизнанку.

В руке ее, как безжизненно уставший птенец, клювато болтался цветок, который, видно, по рассеянности, она не вручила Горькому.

– А сразу после АМО, – продолжал программист его жизни, – мы обговорили ваше присутствие на пленуме Московского Совета.

– «Обговорили», – про себя повторил Горький – это тоже новое, видимо, сугубо советское, как и «задействовать», словечко.

Так началась гонка за его популярностью.

Где он только ни был в последующие дни: и на фабрике «Трехгорная мануфактура», и в Центральном Доме Красной Армии, и в Московском совете профессиональных союзов, и в институте Маркса-Энгельса-Ленина, и в Госиздате, и в Коммунистическом институте трудящихся Востока.

Дух только перевел в Мавзолее Ленина. Даже, кажется, покаялся, что не выбрался приехать в самые скорбные для страны дни.

Но он знал, что вождь, а сейчас именно лежал перед ним вождь мирового пролетариата, его конечно же простил бы.

Недаром же он так истово уговаривал его уехать из страны, когда она вся исходила неустроенностью и разрухой.

По вечерам Алексей Максимович силился записывать впечатления, которые посетили его за день. Но на это уже не было сил. Откладывал назавтра.

А приходящий новый день приносил новую череду интересных встреч и откровений.

И Горький пафосно воскликнул:

– Вот это жизнь!

И засыпал без сновидений.

Он вздрогнул во сне, хотя не понял от чего. Видение никакое его не преследовало. Боли нигде не чувствовалось. И даже обычного хлюпотения в легких, перед тем как созреет кашель, не было. Но вздрог был.

Он полежал немного с закрытыми глазами, потом медленно стал приоткрывать их.

В окне уютилась смуглая заря.

И вовсю «разорялся», как сказали бы раньше ребятишки, воробей.

Воробьи, наверное, просыпаются первыми из птиц. Потому, видимо, короткий сон и называют воробьиным.

– Чик-чирик, – передразнил он воробья, – я людей будить привык.

С хрустом в челюстях зевнулось. Глаза сами собой слезились, и Горькому не то что во сне, а картинами яркой памяти, привиделся вчерашний день.

Сперва была встреча с рабочими.

И один из них – волохатый такой – спросил:

– А трудно русскому жить за границей?

Вроде ничем особенным не озадачил.

А душа отчего-то запрыгала. Как малыш, который не может дотянуться до окна, чтобы увидеть, что творится там, на воле.

Что ответил, уже не помнит. Кажется, не вышел за рамки банальности.

И вдруг пожилая женщина произнесла:

– А я каждый вечер молюсь за эмигрантов.

Наступила неловкая тишина.

Скрипнул протез у старика-безножника.

– Но ведь Бога нет! – вскричал волохатый.

– Все равно молюсь, – твердила тетка.

И он понял, что требуется его вмешательство, и сказал:

– Пройдитесь катком по цветку.

– И – хана ему, – сказал кто-то.

– Да вот не всегда так, – не согласился Алексей Максимович. – Лепестки опадут, стебелек сломается, словом, исчезнет краса, а корень-то останется.

Вот с цветком и можно сравнить религию. Слишком она въелась в судьбу народа.

Женщина сидела, потупясь.

– И вас никто не казнит, что вы верующая. Это дело сугубо личное. Можно сказать, интимное.

– А зачем священников изничтожаете и церкви рушите?

Женщину вывели под руки.

– Зря вы это сделали, – сказал Горький. – С религией надо бороться иным способом.

– Каким? – спросил волохатый.

И вдруг в проеме дверей возникла все та же женщина.

– Когда их убивали, – закричала, – они просили Бога, чтобы простил их душегубцев, ибо они не ведают, что творят.

– Вот с кем приходится работать, – застенчиво произнес райкомовец, который, собственно, и привел его на завод.

Ничего особенного вроде не случилось. А душу стало жевать некое неудовлетворение собой.