Евгений Кулькин - Обручник. Книга третья. Изгой

– А кто такой Гальдовский? – спросила Элеонора.

И почему-то воткнула неприкуренную папиросу табаком в рот. Как следует не отплевавшись, она сказала:

– Пишите.

– Что именно? – поинтересовался Фрикиш.

– То, что должно обязательно звучать в обвинительном постановлении.

Однако перо навострил Слук-Зубов.

– «Войно-Ясенецкий, – начала она почти торжественно, – изобличается в том, что 5 августа 1929 года, то есть в день смерти Михайловского, желая скрыть следы преступления фактического убийства Михайловского – его жене Екатерине выдал заведомо ложную справку о душевно-ненормальном состоянии здоровья убитого, с целью притупить внимание судебно-медицинской экспертизы, что соответственно устанавливается свидетельскими показаниями самого обвиняемого и документами, имеющимися в деле…»

Она остановила диктовку и обратилась к Григорию-Игорю:

– Скажи, знаток Уголовного кодекса, на какие это статьи тянет.

– Минимум на две.

Вернее, на три.

– Ну не тяни!

– На десятую, четырнадцатую и сто восемьдесят шестую.

– Тоже мне знаток! – укорил его Фрикиш. – Две предыдущих цифры – это параграфы. А статья одна.

– Однако соображения Элеоноры, – сказал он вослед, – принимаются целиком и полностью.

И, естественно, приятно ей было увидеть, что в истинном постановлении они звучали именно так.

Слово в слово.

Единственное, что Сталин читал наедине – это стихи.

Причем читал всякий раз с восторгом, – коль это была настоящая поэзия, – забыв или не желая знать имя автора.

Стихи для него существовали сами по себе. В развилье строк он угадывал более чем стон.

В глухоте согласных значительно больше, чем ритм. А рифмы цвели ромашками, незабудками и другими луговыми местожителями. Сколько раз пробовал он создавать – для себя – что-то в виде антологии. Решал брать у каждого поэта по одному стихотворению и в минуты особого душевного разлада не искать книг, где они напечатаны, а раскрыть папку и…

Но антологии не заводил он по причине, далекой от лени или недосказа, – он ее боялся. Боялся почти панически. И все оттого, что потом появится тяга писать самому.

А он – дал зарок не терзать душу собственными стихами.

Есть ли у него ревность к преуспевающим поэтам? Скорее да, чем нет. Но эта ревность не из тех, которая может довести до неприязни. Например, в двенадцатом году он не знал ни Осипа Мандельштама, ни Бориса Пастернака. А когда они возникли перед ним со своими шедеврами, растерялся.

Как так могло случиться, что их поэзия прошла мимо его внимания? Причем минуя даже две революции – игрушечную, которой явился бездарный февраль, и Октябрьскую, которая дала стране почувствовать истинный разгул перезревшей от ожидания стихии.

С первым из перечисленных двоих Сталин заочно свел впечатления, с Борисом Пастернаком.

И он бы дошел до взрыда. Но, как в свое время запретил себе писать стихи, так и замуровал чувства, отвечающие за слезы. Потом – на ревнивом порыве – кинулся добивать себя совершенством другого стихотворения. И с удовольствием расслабился.

Юноша с лошажьим лицом неспособен был уничтожить его раз и навсегда. Он дал отдушину.

В следующем же стихотворении сборника повеяло обыкновенностью.

Вот он, спасательный круг – тот же «сонный сад».

Это тебе не «грохочущая слякоть» и даже не «клик колес».

Но когда знаешь, в мире существует некто способный на нечто, то возникает еще одно желание – потерять и то и другое в однородном множестве.

И он страшно обрадовался, когда через какое-то время прочитал мандельштамовское:

Этого достаточно, чтобы не только насторожиться. Но и полюбить. Причем почти безоглядно. Несмотря на червоточину – «густой туман». Но ожидалось что-то еще. Может, даже более раскованное. Потому как тут явно превалировала интеллигентная сдержанность.

И ударило другое. Если не под дых, то по нервам! Это было началом отчуждения.

Автора к тому принуждало то, что его окружало:

С момента «божьей птицы» до «припухлых желез» прошло восемнадцать лет. И зрелость настроила на ностальгическую трату обветшалой за это время памяти. И появилось желание пошелестеть страницами пастернаковского сборника, чтобы… Найти аналогию! Вряд ли. Скорее всего, попробовать пожить чем-то противоположным:

Значит, «шумней слез» – глаза? Взято на заметку, как торжество, а далеко не открытие.

Русская поэзия обширна и занимательна. Потому часто оказывается полигоном для разного рода экспериментов. Один Маяковский чего стоит! Да и вся свора, которая вокруг него веселилась и вилась. И выбор делать не надо. Нужно просто научиться ждать нового явления, не раздувая старое до положения мифа.

Бесспорны далеко не многие.

А остальным, пока живы, надо доказывать свою поэтическую состоятельность.

13.03. В селе Баланда Саратовской губернии кулак Оскомин сжег себя и всю свою семью, запершись в хлеву вместе с коровами и лошадьми.