Евгений Кулькин - Обручник. Книга третья. Изгой

Громче всех захлопала поэтессе Надежда. И, с сожалением, глянула на Сталина с Молотовым, которые в эту пору говорили о каком-то договоре.

И в это самое время к столу, по-собачьи виляя хвостом, приблизилась кошка.

И молодой поэт воскликнул:

– Какая лукавая киска!

Жена глянула на него так, словно он лишил девственности Эйфелеву башню.

Кстати, она сама напоминала подобное сооружение, поскольку была почти вдвое выше супруга.

Молодого долго упрашивать почитать стихи не пришлось.

Он, насколько позволял рост, возвысился над столом и начал:

По задумке Полины – это был, видимо, залп.

Тем более, что Сталин с Молотовым, попридвинувшись к столу, явно прислушались к такой громогласной заявке.

И тут поэтесса сказала:

– Не при супруге будь сказано, но он один из тех, который много обещал…

– И ничего этого не оправдал! – подхватил муж.

Но вдруг, без позволения на то, стихи начал читать пожилой поэт:

Первой передернула плечами Жемчужная, заметив, что бутылка, которая стояла перед поэтом, пуста.

Но Сталин вдруг расслабился усами.

Не улыбнулся и даже не усмехнулся, просто сотворил непонятное преобразование на лице.

И попросил:

– Прочтите что-нибудь еще.

– Менее ядовитое, – подсказала поэтесса.

Пожилой ничего на это не ответил.

И даже, показалось, что решил проигнорировать просьбу вождя. Но именно Сталин уловил, что ему надо.

Сам лично налил стопку водки и – двумя пальцами – подал стихотворцу.

Тот выпил, не закусывая, и начал:

С этими строками он встал и двинулся на выход.

И единственным, кто аплодировал ему вслед, был Сталин.

Атеистический ум религиозней любого другого, до фанатизма погрязшего в безнадежно-наивной вере.

Но одно не учитывается безусловно: атеист тот, кто стоит перед пустотой как при жизни, так и после нее.

Хотя ему и претит считать, что он сперва произошел от амебы, чтобы стать обезьяной, а потом, пройдя через все хитрости и повороты природы, наконец сделается человеком.

И сразу настолько умным, чтобы просчитать свою сущность от зачатья до понимания того, что смерть есть последняя субстанция запрограммированного существования.

Бухарин особенно не размышлял о том, о чем сейчас идет речь. Хотя и был стопроцентным атеистом.

Но безбожие его не было воинствующего толка.

Он просто знал, что его ожидает на этой земле, а о загробной жизни не задумывался по банальной причине, что ее нет. И суеверен он был тоже не настолько, чтобы шарахаться от перебегающей дорогу черной кошки.

И все же что-то было, что как-то исподволь, но сеяло в нем сомнения.

Не перебежала дорогу, а этак торжественно, прошествовала перед ним черная кошка, и через час или чуть больше узнал он, что умер Свердлов.

Увидел во сне пляшущего на чьей-то свадьбе Маяковского. Как тут же был сражен известием, что тот пустил себе пулю…

– Куда? – спросил самого себя Бухарин. Ибо насмерть забыл, куда пустил себе Маяковский пулю в сердце или в лоб. И это его размышление прервал стук в дверь.

– Вам письмо.

Конверт был неряшлив, как давно не знавший домашнего уюта человек.

Вскрыл.

Один листок.

И – тоже цвелой – бумаги.

И – стихи.

Подписи не было.

И Николай Иванович чуть не выбросил эти стихи в корзину для канцелярских отходов, как вдруг увидел вензельно исполненные две буквы, которыми когда-то метились царские ассигнации: «НР».

И ахнул. Не он сам. А стул под ним. Будто он раньше его самого узнал, что это инициалы напрочь забытого им Николая Романова.

Тогда, даже еще в неверии, он преследовал его своими стихотворными посланиями. И последнее было накануне его стокгольмского ареста.

Он даже помнит эти строки:

Ведь в ту пору о революции – впрямую громко – еще никто не говорил.

А Романов уже знал. Как и предсказал то, что ожидает его царствующих однофамильцев.

Ну зачем явился сейчас этот Романов, когда и тот, на кого он намекал, да и сам тоже, стали его прошлым. Причем настолько удаленным, что можно запросто списывать в нереальность.

Но конверт – был.

И стихи в нем – тоже.

И память о Романове – наличествовала. Причем, как он теперь понял, почти больная.

Он пробежал глазами очередную статью, что завтра уйдет в набор. В ту кропотливость, которая всегда кажется ему волшебной.

И как-то разом захотелось ответить тому, кому он молится теперь. Да и молился ли он Ленину?

И опять вспомнил стихи Романова. Но только лондонской поры, которые отыскали его уж больно загадочно.

Ему показалось, что это загримированный Романов нагнал его тогда на улице и, немуя, показал, что тот обронил некий предмет.

Это был пенал.

Раскрыв его, Николай Иванович, нашел в нем некий стихотворный диалог: