Евгений Кулькин - Обручник. Книга третья. Изгой

«Над сутью бытия нависало что-то страшное. Люди не понимали что именно, но уже метались в поисках выхода. И не находили его».

Надежда отложила книгу. Что-то в ней было, как сказал бы Сталин, «невкусно». Но – что?

Она опять углубилась в чтение:

«У одних было ощущение, что они обмануты. Другим, казалось, что кого-то обманули они.

И вот это непонимание обоих обстоятельств томило души и рвало на части уставший от непонятности разум».

На этот раз она отшвырнула книгу. Ведь ей хотелось чтением поднять себе настроение. А получалось все наоборот.

Значит, и в другие времена существовали аналогичные с нынешним ситуации и человек не знал, как справиться с ними и потому метался, изнуряя себя и других.

Она давно открыла свою несовместимость с мужем.

В чем она была, объяснить было одновременно легко и трудно.

Ну, во-первых, возрастная разность. Все же двадцать два года – это – в ее понимании – целая эпоха. Когда она родилась, он уже угрюмо шел к зрелости. Почему – угрюмо?

Потому что радость, думалось ей там, в Царицыне, где, собственно, все началось, могла доставить ему только она. Ибо первая жена Екатерина, Кэтэ, как все ее звали, в силу многих причин, не могла быть женой революционера. В лучшем случае она явилась пробным камнем при строительстве храма высокой нравственности и всепобеды над собой.

А потом она, явно Надежда, написана ему на роду.

И не корявым почерком, а аккуратной гимназической вязью, которой пишутся обреченные на забвение любовные записки.

Он когда-то спас ее, выхватив у моря, которое с удовольствием взяло бы Надю на роль русалки.

Он – не дал. Еще без определенной корысти. Корысть придет потом. Явится, чтобы спугнуть с ее плеча ангела-хранителя.

Как-то Николай Иванович Бухарин ей сказал:

– Настоящая жена, как великая певица, должна вовремя умолкнуть.

И когда Надежда до конца не поняла о чем речь, пояснил довольно прозаически, на примере, который не убедил.

А в ту пору в Москве только и было разговора: почему вдруг перестала выступать перед публикой звезда цыганского романса Изабелла Юрьева.

В двадцать девятом она «замолчала». Что стало причиной, никто объяснить не мог. Но больше ее голоса никто не слышал.

Нет, Надя не способна молчать тогда, когда не молчится.

Когда что-то хочется не просто сказать, а и ввязаться в спор. Даже с самим вождем, по совместительству являющимся ей мужем.

Единственные, кто ее в Кремле понимал – это Молотовы. Особенно Полина. И Вячеслав Михайлович тоже.

Но Жемчужная более того. Она, кажется, наперед угадывает все ее желания и поступки. И это именно она посоветовала Надежде не демонстрировать развод, уехав с детьми к отцу в Ленинград.

– Это испытание судьбы, – сказала она. – И его ты должна пройти с честью, поскольку обрекла себя быть единственной для самого Первого.

Надежда было закобызилась, как сказалось бы простолюдинами, но потом поразмыслила и в который уж раз признала правоту своей подруги и немедленно вернулась в Москву к мужу.

Нынче же, в тайне от Жемчужной, она решила направить свои стопы в церковь. Тем более, что в эту пору подобный поступок мог быть расценен как предательство революции.

Но тот же Бухарин как-то сказал:

– Атеизм – это тоже религия. Не чувствовать над собой власти Бога – тоже вера.

А она, как ей кажется, чувствует над собой если не власть, то уж наверняка влияние Бога.

Не может же так быть, что все предшествующие поколения русских людей только тем и занимались, как заблуждались и шли неверной, неведомо кем проложенной дорогой.

Да и сам Иосиф, ее Иосиф, еще не Сталин, сперва окончил духовное училище, потом семинарию, и одного шага не хватило ему, чтобы оказаться в стане священников.

Кто подставил ему подножку на этом пути? Во всяком случае, не еще одна, едва входящая в моду вера в марксизм.

Как-то один старый коммунист, ставший вдруг отступником, ей сказал:

– Гимн – это главный псалм веры. Так вот тот гимн, который призывает что-либо разрушить до основания, по своей сути антинароден. Люди годами создают то нечто, чему есть резон верить. Начинать же что-либо с руин может только безумец.

Тогда она посмеялась над этими словами старого партийца. Тем более уже в ту пору все больше и больше подпадала под обаяние Троцкого и его единомышленников.

Нет, они не были ей очень близки.

Наоборот, недосягаемость делала их почти потусторонними. Но было в их словах столько некой злокачественной умности, которой так не хватало Сталину.

У Сталина был контактный ум.

У них – абстрактный.

Он истину постигал практикой.

Они – теорией.

Он провозглашал реальность.

Они – утопию.

Но она была такой милой, такой ручной, что ли, как давшая себя погладить львица.

Но главное таилось еще в том, что о своих ощущениях и мыслях Аллилуева не могла никому говорить.

Потому и здесь, в церкви, когда речь зашла об исповеди, то есть о признании во всех грехах и прочих вещах, о которых лучше не упоминать никому из тех, кто в дальнейшем может стать источником информации, она решает уйти и из-под власти креста.

И если исповедоваться, то только перед Жемчужной.

Та не только умеет держать язык за зубами, но и обладает тем удивительным пониманием, которым наверняка не владеет ни один священник в мире.

Сталин всегда знал и помнил, что незамеченности не бывает.

Есть снисхождение, которое сходит за незамеченность.

А все, кто его окружали, кто вокруг гуртовались и даже табунились, считали, что своей продуманностью он вытравил из себя примитивные, не имеющие высокого смысла чувства, и всячески давали понять Надежде, что она – жертва.

Точно такая же, какой является личинка бабочки, оставленная без присмотра на дереве, где может быть запросто склевана какой-то, даже самой беспечной, птицей.

Сталин подыгрывал всему этому.

Если кто-то его и понимал, так это Полина Жемчужная.

Сам Молотов же знал, но не более того.

На одну совместную вечеринку именно Полиной были приглашены три стихотворца.

Двое – рода мужского.

Одна – женского.

Поэты были – разные.

Что постарше являл собой некую всякость, то есть писал на разные темы и любым размером.

Второй – помоложе – был чистым лириком с небольшой примесью самоиронии.

Поэтесса же представляла из себя загадку, кроме одной, что была супругой молодого.

И именно ее попросили первой прочесть стихи.

И она, малость пожеманясь, начала: