Евгений Кулькин - Обручник. Книга третья. Изгой

«Талант и время».

Сталин написал эти три слова, удрученно взятые в кавычки, и только тут понял, что не должен опускаться до литературной критики.

Это удел Авербаха или Фадеева, которым, как говорится, и перья в руки.

Но…

Тут Сталин вдруг увидел перед собой, можно сказать, зверя в человеческом обличье: умного, коварного и неимоверно талантливого.

В Москву он явился из Воронежа.

Потихоньку, с фельетонов и сатирических поделочек, подбирался к горлу Советской власти.

А она, успокоенная или даже убаюканная легоньким словословием бездарных борзописцев, присмирела.

И потому почти никто не среагировал на первый укус Андрея Платонова, который он совершал посредством публикации повести «Город Градов».

Сперва подумали, что он счастливый сатирический соперник Михаила Зощенко, которого в приятных дозах можно читать без ограничений.

Платонов же оказался другим.

Уже в первом своем сборнике «Епифанские шлюзы», куда, кстати, и вошла повесть «Город Градов», заставила того же Авербаха – бахнуть. Критикой, конечно.

Но за Платонова, как бы косвенно, вступился Александр Фадеев.

Ему, только что удивившему мир своим «Разгромом», хотелось, видимо, подчеркнуть свою широту, и он пошел буквально тянуть за все что ни попадя Платонова. Из безвестности, конечно.

И он позволяет в рапповском журнале «Красная новь», опубликовать повесть «Впрок».

Может, этого особо и не заметили бы, но – надо знать Платонова – он снабдил ее сатирическим подзаголовком «Бедняцкая хроника».

И, наверно, именно это обстоятельство привлекло внимание Сталина к этой публикации.

Реакция была более чем бурной. Как смогли? Этот вопрос был самым невинным из тех, которые задал Сталин всем, причастным к этой публикации.

Колхозы едва зацепились за какую-то живинку своего существования – и вот тебе – соль на рану! Причем горькая соль.

Фадеев, уже наломавший в Москве плечи на преодоление острых углов, тут же, как говорится, размазал повесть Платонова по асфальту, а самого автора приложил как ярлык с указанием: «Ногами топтать без ограничений».

Сталина же сразило последнее время одно удивление. И связано оно было с кошкой. Ну, естественно, названной традиционно Муркой. И вот эта Мурка буквально не слезала с рук детей, да и самой Надежды тоже.

Единственным, кто к ней был нейтральным, это сам хозяин дома. И подобное Мурку, наверно, в определенной мере, злило.

Поэтому, стоило ему только встать и – в утреннем безлюдии – направиться куда-то внутри квартиры, как тут же оказывалась на пути Мурка.

Она – традиционно – ни ластилась, ни мурлыкала, а ложилась поперек дороги так, что ее приходилось двигать ногами впереди себя.

Иногда она попадала одной из лап или хвостом под стопу.

Тогда Мурка орала так, что пробуждала всех спящих, и они, чаще в три пойма, призывали ходить по комнате аккуратнее.

Но уже через минуту Мурка, как ни в чем не бывало, опять ложилась ему под ноги.

И Сталин про себя тогда решил, что кошку такой нетрадиционной сделали руки.

Она уже не могла пробудиться, чтобы сразу же не быть ласканной и тисканной.

Так было с литераторами. Заласканность многих не только ощущалась, но и была видна «накальным» образом.

Вон как измывался над терпением Советской власти Сергей Есенин.

С другим посылом, но не менее дерзок, был Маяковский.

Начал поход на его терпение и Осип Мандельштам.

Где-то там затаился кто-то еще.

И вот – Платонов.

И Сталину не просто хотелось обозвать этого врага коллективизации «сволочью». Но и показать, что он достойный противник.

Достойный потому, что талантливый. Ибо употребил те лозонговизмы, которые подчеркивают убогий вид современного, намахнувшегося на перемены человека.

И он вслух прочитал начало повести «Сокровенный человек»:

– «Фома Пухов не одарен чувствительностью: он на гробе своей жены вареную колбасу резал, проголодавшись вследствие отсутствия хозяйки».

Сталин посидел в раздумье, зачеркнул заголовок несостоявшейся статьи, и произнес:

– Этого руки явно никогда не заласкают.

Редко кто – без особого труда – воспринимает, в общем-то, для любого сознания доступную истину, что человек большей частью своего существа обращен к жертвенности.

Сталин это знал.

Надежда Аллилуева – нет. И даже не хотела слышать, когда об этом заходила речь. Еще сразу в послереволюционном Питере ей как-то об этом намекнула мать. И, как она поймет дальше, далеко не случайно.

Наде исполнилось шестнадцать, и она как-то уж больно решительно взрослела, вовлекая в этот процесс беспокойство своих родителей.

И тогда мать сказала:

– Роль жены – правильно распределить свои силы между смирением и пониманием мужа.

И тогда Надя вскипела:

– Так что, я должна приспосабливаться к обстоятельствам?

– А как же ты хотела?

Тут вошел отец, и разговор сам собой иссяк.

Но остался на душе какой-то, непонятно какого толка осадок.

Однако к разговору на эту тему дочери и матери так и не удалось вернуться. По разным обстоятельствам. В том числе и тем, что на горизонте жизни появился он, Сталин, ее спаситель и радетель их семьи.

Их же со Сталиным семья возникла неожиданно, как порой проступает трава сквозь брусчатку.

И за ней потом идет пристальное наблюдение: а вдруг это побег нового, еще неведомого дотоле, цветка.

Но обыкновенность сразу же расставила все по своим местам.

Надя очень скоро поняла, что Сталин не идеал. Что многие его прихоти выходят за рамки ее разумения. Что счастье – это звезда, зажженная на ветру. И что все то, что может быть ее собственным достоянием – это выношенные под сердцем дети и пролитые над ними слезы.

Все другое растопила не очень уклюжая действительность, почему-то адресованная будущему.

Но в жертву ничему и никому ей приносить себя не хотелось.

И тогда душу начинал тиранить конфликт.

Так уже повелось, что люди только декларируют постулаты, которые якобы несомненны.

«Да убоится жена мужа своего». Вроде бы сугубо библейское.

Но покажите хоть на одну жену, чтобы она – безропотно – главное, честно следовала этому правилу. Все это приобретает определенную натяжку. А то и вовсе лукавство. Тем более что революция выдвинула посыл раскрепощения женщины.

И некоторые дуры восприняли это на полном серьезе и обзавели свои старания буквальным смыслом.

И вот узел, в который свились две судьбы – Сталина и Аллилуевой, стал тем самым «гордиевым узлом», развязать который труднее, чем разрубить. Но пока речь об этом не идет.

Сейчас вокруг, как подвыпившие черти, поют и пляшут компромиссы.