Шерман Гадэс - Dрево

Дни тянулись долго. Моя детская болезненность никуда не ушла. Всё меньше я выходил на дневной свет, предпочитая ранние серые часы перед восходом солнца или вечерние сумерки, когда небо становилось сине-лиловым. Природа вокруг замка дарила спокойствие, врачевала давнишние раны, чего так не хватало на протяжении многих лет. Моими лучшими друзьями оставались книги, а самым красивым местом на земле я считал библиотеку Дункельбурга, хотя само родовое гнездо внушало мне лишь отвращение и ужас. Она открыла мир собственных фантазий и грез, бесконечного погружения в необъяснимые глубины, и очень скоро превратилась в преданную возлюбленную, которую я берег ото всех и ревновал, если кто-то заходил туда по требованию старого графа. Здесь я жил, спал и думал. Здесь маленький мальчик из Лёйтесдорфа, робкий странный юноша из пансиона в Майнце, который тайком встречался с мамой в отцовском особняке, чтобы пожаловаться на пустоту и одиночество, постепенно становился тем самым Радишем, которым позже меня увидели люди, так или иначе повлиявшие на весь дальнейший ход моего повествования, а значит и жизни. Наконец, неотесанного простака отшлифовали до такого состояния, что я мог показаться в высшем свете, не позоря великого княжеского рода, к коему принадлежал от рождения, но всегда считался не более, чем упущением злополучного валашского графа-затворника.

Мне стукнуло восемнадцать, и я был по-своему счастлив. С людьми общался мало, почти не говорил, но с удовольствием слушал других. В театре и на балах, как мне думалось, я производил впечатление – вот только не знаю, должное или нет. Общество называло юного наследника загадочным, и меня это устраивало. Доверять свои секреты я не привык, хотя иногда ужасная тоска накатывала, словно огромная волна, и тогда все вокруг теряло прежние краски. Но одиночество всегда являлось неотъемлемой частью моей жизни. Я не умел его нарушать. А люди считали меня гордым и бездушным.

С отцом мы не построили ничего. Виделись редко и мельком. Полгода он проводил в Валахии, управляя своими землями и наводя ужас на местных цыган. Другие шесть месяцев вел какие-то важные дела в Дункельбурге. При нем постоянно находился верный камердинер по имени Марсель, наверное, родом из Эльзаса, которого старый граф ценил необыкновенно высоко. Один раз по неграмотности я назвал его «управляющим» и получил несколько ударов тростью. Отец приходил в бешенство, стоило мне допустить малейший промах, поэтому наши диалоги всегда проходили весьма своеобразно – я молчал, набрав в рот воды, а он изливал в адрес живущих на земле потоки ужасной брани. Но то словечко мне понравилось, и в дальнейшем новый хозяин именовал Марселя так, как хотел. Еще одной заметной фигурой в наших владениях являлся Петрос. Он занимался содержанием замка и земли, предоставляя точные сведения и распределяя финансы, так что в будущем граф планировал отправить его в Валахию для того, чтобы навести там «идеальный порядок и заставить этих бездельников приносить ощутимый доход». Надо сказать, умница Петрос оправдал возложенные на него обязательства и слыл чрезвычайно предприимчивым дельцом. Я иногда слушал его доклады и много размышлял над таким интересным даром.

Став взрослее, юный хозяин уже не испытывал прежней ненависти по отношению к своему родителю, да и страхи тоже отступили. На смену им пришло презрение – абсолютно верное определение для бушевавших внутри меня чувств. Когда по ночам мне становилось невыносимо грустно, я играл в шахматы или просил кого-нибудь из обученных слуг читать по ролям пьесы Мольера. Как только старый граф отправлялся в длительное путешествие на свою историческую родину, наступало время свободы. Я вконец осмелел – требовал подать экипаж и ездил в Майнц, где недели напролет проводил в отцовском особняке – он казался невероятно уютным после холодных каменных залов отвратительного Дункельбурга, а также наведывался в Воллендорф, но там меня никто не ждал. Я снова приготовил деньги и на закате сунул их в руки малыша – младшего пасынка Агнет. Через окно их дома моим глазам предстала картина семейной идиллии: слезы радости, возмущение, крестьянская гордость, решительный отказ. Впрочем, вернуть подарок было некому: благодетель спрятался за сараем, а его лошади остановились далеко отсюда. Мать долго плакала у изгороди, поддерживаемая новым супругом, который произнес интересное замечание:

– Вы с дружищей Хансом заработали их по-честному.

– А ведь я бросила его… Бросила… – отозвалась женщина, и слезы хлынули по моим щекам.

Ее собеседник лишь усмехнулся.

– Он тебе вовсе не родной, Агнет.

Я хорошо расслышал эти слова и укрепился в решении никогда больше не появляться там.

На исходе осени я получил известия о смерти моего отца, скончавшегося от сердечного приступа где-то на подъездах к Рейну. Согласно завещанию я должен был перевезти его тело на родину, в Валахское княжество, и похоронить в фамильном склепе князей Радиш. На исполнение последней воли старого графа ушло бы несколько недель, а, возможно, и месяцев – я точно не знал, в каком состоянии сейчас пребывают дороги, – и, думаю, именно поэтому он распорядился сразу же после кончины забальзамировать его останки одному из своих многочисленных и весьма странных слуг, зачастую не произносивших в моем присутствии ни единого слова. При жизни покойный аристократ слыл до крайности эксцентричным человеком, и на его причуды я уже не обращал никакого внимания.

Весь месяц простояла ужасная погода; Европу накрыли метели и снегопады, так что отправляться в путь с приятелями графа – господином Хаймнером и душепопечителем Гектором в компании нового камердинера Марселя – я не решался довольно долго. В начале декабря ко мне пришли письма с соболезнованиями от старых земляков отца, родственников и знакомых, нескольких товарищей по пансиону, которые спрашивали о моем здоровье и просили разрешения навестить мрачный замок, занимавший немало страниц в моих длинных ответах на их редкие послания. Как-то раз я пообещал одному отпрыску благородного семейства радушный прием в холодном Дункельбурге, но сейчас ему пришлось отказать – я надолго уезжал из родных мест, обремененный исполнением сыновнего долга, и не предполагал, удастся ли мне вернуться обратно, поскольку долгий путь в таинственные земли внушал лишь сомнения, перемешанные с неподдельным страхом. Через несколько недель, в преддверии Рождества, преподобный Гектор посетил меня в прекрасном расположении духа и настоятельно рекомендовал отправиться на восток, как можно скорее, ибо душа графа должна была обрести покой в обители своих предков, где когда-нибудь буду почивать и я сам. Подобные разговоры едва не свели меня с ума. Отправляться на другой конец Европы мне вовсе не хотелось, однако совершение печального обряда входило в обязанности священника, и он увещевал бы нерадивого отпрыска каждые десять минут, будь на то его воля. Похороны графа сулили мало приятного, и все же я заставил разум принять незапланированную поездку в Валахию, как странный подарок судьбы.