Андрей Лютых - Битва под Острой Брамой

– Как правильно называть ваш язык? – спросил Княжнин.

– Русский.

– Прошу прощения, но на каком же языке тогда разговариваю я? – снова улыбнулся Княжнин и снова пан Сакович не разделил его веселости, просто пожал плечами:

– Не знаю, наверное, на московском.

Княжнин не стал возражать и лишь покачал головой.

– Не важно, как кому в голову взбредет называть наш язык, те же короняки могут говорить, что это испорченный польский, – продолжал пан Константин. – Но моя Отчизна – Великое княжество Литовское – была и остается. Я потому и примкнул к Тарговицкой конфедерации, которая выступала против конституции 3 мая [16] Первый в Европе и второй в мире после американской конституции основной закон, зафиксированный письменно. Принят чрезвычайным четырехлетним сеймом 3 мая 1793 года. Предусматривал целый ряд демократических норм и был призван покончить с анархией в государственном управлении Речи Посполитой. При этом формально прекращал действие Люблинской унии, объединившей в 1569 году Королевство Польское и Великое княжество Литовское в единое конфедеративное государство Речь Посполитую. , что Великое княжество в ней даже не упоминалось! Я знаю, что если бы все осталось так, то через какихнибудь тридцать лет никто бы и не вспомнил, что Речь Посполитая – это «вещь общая» [17] Буквальный перевод словосочетания «речь посполитая», или по латыни – республика. двух народов, а стали бы называть ее просто Польшей, а нас всех просто поляками, как вы делаете это уже сегодня. А хуже всего, что и литвины забыли бы свое имя!

– Но теперь вы довольны? Конституция отменена, возвращено прежнее устройство, вы ведь этого хотели?

– Вы издеваетесь, господин Княжнин? Разве я хотел, чтобы мои Старосаковичи оказались в Минской губернии Российской империи?

– Стало быть, этого хотели ваши послы на последнем сейме.

Ведь они все же подтвердили новые границы.

Пан Константин снова вспыхнул:

– Я стал разговаривать с вами, господин Княжнин, только потому, что был свидетелем того, с каким презрением вы отнеслись к доносчику Лопату. Но коли вы полагаете, что можно считать законным то, что было принято под угрозой силы, то, за что голосовали такие продажные подлецы, как Михал Лопат и Флориан Войнилович, тогда нам больше не о чем с вами говорить. Вы такой же испорченный самомнением москаль, как все прочие.

Даже Якоб Сиверс был лучше. Тот тоже презирал наших предателей, но сам их покупал и пользовался их услугами. Брезговал, но пользовался. Он сделал всю черную работу, но и не скрывал того, что поступает подло, потому что так велела ему императрица. Он открыто давал понять, что не остановится ни перед чем ради выгоды России. И он искренне нам сочувствовал, понимая, что за унижение нам приходится пережить. Он ведь родом из рыцарской Ливонии, которую Литва всегда защищала от варварской Московии. И когда дело было сделано, Сиверс поспешил разогнать шайку воров и предателей, оставшихся в Тарговицкой конфедерации. Этого ему царица и не простила [18] Основной причиной немилости Екатерины II к Сиверсу, отозванному из Варшавы, считается то, что вместе с отменой всех решений Тарговицкой конфедерации по его недосмотру был возрожден орден Белого орла, которым награждались и офицеры, отличившиеся в войне с Россией 1792 года. , она к предателям куда как милостивее!

Настал черед и Княжнину вспыхнуть.

– Воля ваша, пан Сакович, разговаривать со мной или нет. Но прошу вас при мне не говорить о моей государыне пренебрежительно, – отчеканил он.

– Не горячись, пан Константин! – вступился за Княжнина пан Рымша, тративший до сих пор приблизительно поровну усилий на то, чтобы не вывалиться из седла и не потерять нить разговора. – Ты зря обижаешь благородного шляхтича. Ты не видал, как вел он себя вчера перед ратушей! Никакого почтения к здрадникам, которых он, как настоящий рыцарь, все ж не дал побить целой толпе. А за твою глупую горячность, уж поверь мне, он мог бы нас с тобой порубить в капусту и не делает этого только из своего благородства!

«Скорее, из-за пани Ядвиги и ее детей. Не будь их, я бы тебе показал „испорченного самомнением москаля“!» – подумал Княжнин и, не дожидаясь от замолчавшего, но продолжающего пыхтеть пана Константина извинений, ускакал к своему возку, ехавшему позади всех прочих.

Уже по дороге он пожалел об этом. «Ну что уж такого особенно обидного сказал мне этот литвин? – думал Княжнин. – Ведь эту его фразу про москаля можно воспринимать фигурально – такое у него мнение о русских, а я просто один из них. И ничего прямо оскорбительного про государыню он тоже не сказал. Зато он не боится высказать свое мнение, и поэтому с ним интересно спорить. Разве лучше те поляки, которые источают лесть всякому русскому только ради того, чтобы получше устроить свои дела? Зря я на него обиделся, ей-богу, как ребенок. Нужно сие или сгладить, или уж ехать дальше без них». Княжнин был зол сам на себя, а под горячую руку попал Андрюха, мирно спавший в возке, вместо того чтобы… Ну хотя бы повторить польские слова или, вон, надраить походный самовар, в котором не стало былого блеска.

– Я думал, нас поляки станут теперь по дороге чаем потчевать, – оправдывался Андрюха спросонок.

– Они не поляки, – мрачно поправил Княжнин.

Впрочем, недоразумение с Саковичем скоро и легко уладилось.

Когда в середине дня поезд остановился и Княжнин, не торопясь, вышел из возка, чтобы выяснить, по какой причине, его уже ждала пани Ядвига, стоявшая на обочине дороги в короткой шубке, меховой шапке, похожей на гусарскую, с Павликом, державшимся за ее руку. Вот так запросто подошла, чтобы пригласить:

– Идемте с нами обедать, господин Княжнин. Прошу вас, не сердитесь на Кастуся, он всегда горячится, когда говорит о политике, а потом кается. Он о вас очень хорошо отзывался, не знаю, что на него нашло. Мы теперь без вас никуда: вы для нас стража, чтобы не трогали русские военные, им вечно нужны какие-то подорожные.

Ее глаза не просили, а просто весело смотрели на Княжнина. А ее сын просто хохотал, совсем как Кирюша. Ну еще бы: за спиной у Княжнина ему строил смешные гримасы Андрюха.

– Что вы, пани Ядвига, я нисколько не сержусь, – сказал Княжнин. – Ежели угодно, сейчас же пожмем с паном Константином руки.

Это простое рукопожатие, состоявшееся уже через минуту, у сентиментального Рымши вышибло слезу и подстегнуло естественное желание скорее сесть за стол и выпить мировую.

Обедали прямо в поле, табором, отгородившись от ветра поставленными полукругом возками. Молодой «квартирьер» Саковичей Франек все замечательно устроил, включая, кажется, даже собственную личную жизнь в расположенном поблизости небольшом имении, откуда остановившиеся на привал получали всяческую помощь. Хозяин имения приглашал отобедать у него, но Франек убедил его, что в такой солнечный день его господа предпочтут это сделать под открытым небом. В итоге местный пан присоединился к проезжающим, конечно, со своим бочонком хорошего греческого («лаконского») вина.