Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Книга вторая. Часть седьмая

Эйтингон не мог отвести взгляда от высокого, ясного, лба, уверенного очерка худого лица, острого, твердого подбородка женщины. На тонком запястье она носила простой, стальной хронометр, на пальце блестел металл кольца. Увидев драгоценность, Эйтингон насторожился, но нашел объяснение мальчика. Кольцо, семейную реликвию, сделали в начале прошлого века, из внеземного металла:

– Как и она сама…, – Наум Исаакович перебирал снимки, – небесное существо, не от мира сего…, – позавчера в Москве он прочел радиограмму из Вашингтона, от Матвея. В Оак-Ридж, в штате Теннеси, заработал графитовый реактор Х-10, второй в Америке, после реактора Ферми. Снабжение лабораторий Лос-Аламоса плутонием становилось бесперебойным. Реактор построили за рекордное время. Эйтингон подозревал, что во многом, скорость работы, зависела от вклада Вороны:

– Она сделает бомбу, проведет испытания, а потом отправится к нам…, – Ворона считала, что британцы знают о месте ее пребывания:

– Она не успеет опомниться, как окажется в атомной шарашке. Британцы могут, после войны, весь мир перевернуть, но ее не найдут…

Доктор Кроу смотрела на высокое небо пустыни, в Лос-Аламосе:

– Она, наверняка, работала на немцев, – успокоил себя Наум Исаакович, – ученые редко обременяют себя моральными принципами…, – Ворону ждала строго секретная лаборатория номер два, в Казани, под руководством физика Курчатова.

Эйтингон не мог выбросить из головы слова о тихом голосе совести:

– Ерунда, – он убрал снимки, – всего лишь цитата из Библии. Доктор Кроу атеистка, нет у нее никакой совести. Американцы, скорее всего, используют бомбу на поле боя, ради оценки возможного потенциала. Даже в конце войны, когда все станет ясно и без взрывов…, – он опустил книгу в открытый портфель. Журавлев значился в списке будущих кураторов атомного проекта, но даже коллеге фото показывать не стоило:

– Это строго секретные сведения. Снимки видели только я, нарком Берия и товарищ Сталин…, – Эйтингон настоял на своем, считая, что пока не нужды перевозить Ворону в Советский Союз. Они хотели воспользоваться опытом и разработками американцев, но сейчас не существовало даже прототипа бомбы.

– Мы подождем, мы никуда не торопимся…, – Наум Исаакович потянул к себе серую папку.

Здесь лежали довоенные, черно-белые фотографии. Женщина в белом халате, со стетоскопом на шее, со строгим, красивым лицом, убрала светлые волосы в узел, прикрыв его докторской шапочкой. Эйтингон опустил снимок на стол. И доктор Горовиц, и Авраам Судаков, могли давно погибнуть, как и миллион других евреев, в Польше. Тем не менее, рисковать не стоило. Доктор Горовиц представляла опасность для Советского Союза:

– Кардозо с ней развелся, но не в синагоге. По нашим законам, она до сих пор его жена. Ей такое неудобно. Развод у них, – Эйтингон поискал слово, – был громкий. Никаких чувств она не испытывает…, – глядя на доктора Горовиц, еврейку, добровольно отправившуюся в оккупированную Польшу, Эйтингон понимал, что ей ничего не стоит застрелить профессора Кардозо.

– Если она выживет, она захочет замуж выйти. Она молодая женщина, ей едва за тридцать. Она не собирается рожать мамзеров…, – такого Советский Союз не мог позволить:

– У нее рука не дрогнет, – подытожил Эйтингон, – значит, от нее надо избавиться раньше, чем она найдет бывшего мужа…, – он взял еще одну фотографию. Внизу написали, на иврите:

– Кибуц Кирьят Анавим, Суккот, 1943 год. Поздравляем с праздниками…, – две еще нескладные, длинноногие девчонки, в шортах и рубашках, стояли у входа в сукку, держа корзины с фруктами. Эйтингон взглянул на девушку слева.

Янтарь белой королевы, на шахматной доске, будто светился. По описанию, присланному мальчиком, Наум Исаакович знал, что у нее рыжие волосы. Распущенные локоны девушки падали ниже талии. Бесконечные ноги уходили под короткие шорты, рубашка натянулась на высокой, большой груди:

– Ей пятнадцать лет…, – Эйтингон улыбался, – а Яша дурак. Понятно, что до войны доктор Судаков дал ему от ворот поворот. Он взрослый мужчина, со сложившимися взглядами. Даже пробовать больше не стоит, если он не погиб, если мы его найдем. Она…, – Эйтингон взял паркер с золотым пером, – она девочка, юная. Впечатлительная, решительная, плоть от плоти Израиля. Она нам и нужна…, – перевернув снимок, он задумался. Повертев белую королеву, Наум Исаакович вспомнил уроки в гимназии:

– Конечно. Царица Шломцион…

Он написал, четким почерком: «Саломея».

По дороге в беседку комиссар госбезопасности Журавлев забрал у дежурного по резиденции вечернюю почту. Вопреки мнению Эйтингона, Журавлев не стал задерживаться в номере. Как любой мужчина, в долгой командировке, он посматривал на артисток, но при начальстве и товарищах по партии требовалось вести себя, как подобало большевику. Кроме служебных конвертов, фельдъегеря доставили и личное письмо. Распечатав его, Михаил Иванович пожалел, что закончил разговор с Наташей.

На Первомай он заглянул в столицу. Жена с дочкой вернулись в Москву после эвакуации. Журавлев занимался организацией фильтрационных лагерей на освобожденных территориях и арестами фашистских пособников. Последних оказалось столько, что лагеря трещали по швам. Комиссар подозревал, что большая часть доносов, получаемых НКВД, написана из желания получить себе домик соседа, однако они арестовывали людей даже за пользование карточками на продовольствие, выданными фашистами. Как замечал Журавлев, выбора людей никто не лишал. Они могли успеть эвакуироваться или уйти в партизаны.

На совещаниях он стучал кулаком по столу:

– Любой, кто добровольно остался под пятой фашистов, любой, кто не сражался с оружием в руках против гитлеровцев, является врагом советской власти. Даже матери с детьми…, – гитлеровских подстилок отправляли в лагеря тысячами. В каждом городе и поселке Красная Армия находила фашистское семя, как называл таких малышей Журавлев. Потомство у матерей изымали, посылая в детские дома. Женщины получали десять лет лагерей, за измену Родине. Отступление немцев сопровождалось бегством нацистских выкормышей за хозяевами. Бывшие советские граждане, как думал о них Журавлев, снимаясь с места целыми деревнями, уходили вслед за вермахтом.

Освобождая Донбасс и Смоленск, они впервые поняли размах предательства.

Казалось, что нацистам служили все, от подростков до стариков. На оккупированных территориях работали школы, издавались газеты, шли службы в церквях и собирался урожай. Журавлев, иногда, думал, что все оккупированные города и села надо освободить от запятнавшего себя изменой населения, и привезти туда настоящих, советских людей.

На Лубянке готовили массовые депортации народов, кормившихся при гитлеровцах. Меньшинства Северного Кавказа уезжали прямым рейсом, в товарных вагонах, в казахские степи, присоединяясь к немцам Поволжья. Родину Журавлева, Ленинградскую область, очищали от финнов, Прибалтику ждала еще одна волна арестов. Крымские татары тоже отправлялись на восток. Всех служивших в организованной немцами полиции, всех членов, так называемых добровольческих соединений, ждала смертная казнь или бессрочные лагеря.