Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Часть вторая. Том третий

– Мы ровесники… – он щелкнул зажигалкой, – но Вальтер, сидя в уютном кабинете, занимается внешней разведкой, а я вынужден таскаться среди завшивевших славян, задыхаясь от пота, и лично расстреливать партизан… – Макс, впрочем, не жалел, что занялся практической работой, как он говорил о своей должности:

– Теоретики пусть протирают штаны в ведомстве Розенберга, – зевнул он, – я рискую, но я приношу настоящую пользу рейху… – Макс решил, что с женитьбой торопиться не стоит:

– Надо закончить русскую кампанию, и разобраться с еврейским вопросом, раз и навсегда. Невозможно жить спокойно, когда в Италии и Венгрии жиды отравляют воздух, своими миазмами. Надо, в конце концов, преподнести будущей графине фон Рабе синий алмаз… – Максимилиан был брезглив. Он не пользовался услугами офицерских публичных домов, или так называемых санаториев общества «Лебенсборн». Подобные девушки его не привлекали.

Кроме того, Макс, как и профессор Кардозо, считал, что мужчина несет ответственность за своих детей:

– Генрих станет настоящим арийским отцом, – ласково подумал он, – папа нас хорошо воспитал, своим примером. Он все нам отдал, поставил на ноги. В кого только Отто такой… – Макс поискал слово, – беспечный… – он, правда, был уверен, что средний брат не посещает лагерный бордель в Аушвице. Евреек в заведении не держали, после опытов их умерщвляли. Женщин, полек, русских военнопленных, или подпольщиц из Западной Европы, привозили из Равенсбрюка:

– Мы планируем создать женское отделение лагеря, – написал брат, – так значительно удобнее. Материал, в основном, долго не живет. С точки зрения экономии невыгодно гонять вагоны в Равенсбрюк… – Макс намеревался лично приехать в Аушвиц и проследить, чтобы доктор Горовиц умерла как можно более мучительной смертью:

– Пусть ползает на коленях, и молит о пощаде, жидовская тварь. Француженка, в Касабланке, тоже, наверное, была полукровкой. Упрямая гадина, хотела мне вену перекусить… – Макс, к его облегчению, обошелся без шрама:

– Нет, я хочу дождаться свадьбы. Хочу, чтобы моя невеста была девственницей, невинной, как положено… – он просматривал выдержки из лагерных донесений:

– Все поливают Сталина, почем зря… – усмехнулся Макс, – Власов, и Петр Арсеньевич встретят благодарную аудиторию. Вот, пожалуйста: «Поносили на чем свет стоит, Сталина и советскую власть, сходились на том, что расстрелянные по делу Тухачевского, расстреляны невинно. Выражался нецензурными словами по адресу Верховного командования Красной Армии… – Макс захлопнул блокнот:

– Дело ясное. Офицеры побегут к Власову, отталкивая друг друга локтями. Каждый захочет первым оказаться у кормушки. Муха тому пример. Он действительно аристократ, но должно пройти время… – штандартенфюрер вздохнул, – прежде чем из них вытравится большевистское воспитание… – на отдельной странице блокнота, он пометил себе, что надо отбирать способных военнопленных, для пропагандистской работы:

– Не тупых животных. Пусть таких в Травниках в надзиратели готовят. Нам понадобятся располагающие к себе люди, с хорошо подвешенным языком, с бойким пером. Как Петр Арсеньевич… – Максимилиан полюбовался четкой, хорошего качества фотографией. Мухе он объяснил, что снимок нужен для будущего офицерского удостоверения добровольческого полка «Варяг». Петра Арсеньевича военный фотограф снял в мундире немецкого лейтенанта пехоты. Превращать Муху в эсэсовца Макс не решился. Листовка была его личной инициативой, правда, согласованной с Берлином.

Рейхсфюрер, весело, сказал:

– Если он нам так предан, как показывает его поведение с бывшими соотечественниками, то он должен порвать все связи с большевизмом. Мы ему поможем… – Макс использовал текст, написанный Мухой. Переводчик при авиационном штабе, фольксдойче из Латвии, немного разукрасил обращение, добавив слезливых оборотов:

– Русские парни заплачут над судьбой сироты, обманутого большевиками… – благородное лицо Петра Арсеньевича удачно оттенял хорошо сшитый мундир. Листовка, в общем, была ни к чему. Немногие русские войска, оставшиеся в котле, тонули в болотах, или бросали оружие. На юге вермахт взял Ворошиловград. Русские, откатившись за Дон, бежали к Волге. В конце июля, Паулюс намеревался оказаться под Сталинградом:

– Даже раньше, чем было запланировано, – Макс потушил сигарету, – скоро мы не будем знать, куда девать пленных. Под Ленинградом войскам отдали приказ стрелять в гражданских лиц, пытающихся перейти линию блокады… – судя по донесениям, от довоенного населения города, мало что осталось:

– Они кошек всех съели, как пленные, в лагерях… – Максимилиан узнал, куда повезли русских из давешнего концлагеря. Товарный состав отправили на запад, в генерал-губернаторство, в рабочий лагерь Плашов, под Краковом, на каменоломню и военные заводы. Выполняя просьбу Мухи, Макс послал распоряжение в Плашов. Он предписывал держать некоего Иванова, под строгим надзором. По дороге обратно в Лугу, Муха немного рассказал о татуировках русского. Макс хохотнул:

– Он станет капо, помяните мое слово, Петр Арсеньевич. В наших лагерях уголовники тоже получили привилегированные должности. Они арийцы, нельзя забывать о чистоте расы… – изящные ноздри дрогнули. Макс усмехнулся:

– Получил? Славянин есть славянин. Пусть не думает, что он теперь равен нам, по крови. Даже, несмотря на варягов… – листовка вышла отменной. В типографии работали местные служащие. Газету закрыли, но оккупационная администрация печатала приказы и распоряжения:

– Они получают паек… – Макс, еще раз, сверился, с немецким переводом текста, – никто не может обвинить нас в жестоком обращении с русскими. Упрямцы, отказывающиеся сотрудничать с новой властью, сдыхают от голода, но это их личный выбор… – пять тысяч оттисков листовки грузили на бомбардировщики Люфтваффе, отправлявшиеся на восток и юг. Над Ленинградом разбрасывать материалы было бесполезно. Как сказал Макс командиру авиаполка, тамошние полутрупы, скорее всего, начали бы жевать бумагу. Листовка должна была попасть на позиции русских по всему Западному фронту.

Макс погладил черные, четкие буквы:

– Как я разочаровался в большевизме. Обманутый партией и Советским Союзом, я обращаюсь к вам, мои соотечественники… – Петр Арсеньевич ничего не писал о брате. Макс велел вставить проникновенный абзац, где Муха призывал Героя Советского Союза полковника Воронова перейти на сторону справедливости и правды. Макс подозревал, что полковник Воронов и пары дней после этого не проживет, но пожал плечами:

– Муху он не интересует, а меня тем более… – Петр Арсеньевич называл брата по имени. Листовку подписал Воронцов-Вельяминов, бывший Воронов. Муха распространялся о еврейском засилье, в партии и правительстве, и раскаивался в своей работе на НКВД: