Нелли Шульман - Вельяминовы. Время бури. Часть вторая. Том третий

– Питер туда летел. Сначала они в Касабланке с Теодором встречались, то есть с Драматургом… – Джон пытался накормить молодого, лет двадцати, мальчика. Парнишка жалобно постанывал, по щекам катились слезы. Больные бери-бери часто плакали, зовя родственников, галлюцинируя. Ночи были самым тяжелым временем.

До болезни Джон жил в большом бараке для строителей. По вечерам, заключенные старались не впадать в уныние. Бритв не давали, но ребята пытались, хоть как-то приводить себя и форму в порядок. Джон пел старые мелодии, ребята подсвистывали, хлопая в ладоши. Охранники не запрещали песен, вообще мало интересуясь, происходившим в бараках, после отбоя. Они с ребятами говорили о побеге, но отсюда до Индии лежали тысячи километров джунглей. Никто, никогда бы не смог дойти до линии фронта.

Джон помнил о змеях и ядовитых растениях, об укусах насекомых и реках, разливающихся сейчас, во время дождливого сезона, до ширины мили:

– Мне нельзя умирать, – говорил он себе, – я должен выжить и вернуться домой. Должен узнать, что случилось с отрядом, с Тессой, с Меиром… – герцог, старательно, отгонял подобные мысли, но ему казалось, что кузен давно мертв:

– Его кто-то из разведки увез… – угрюмо думал Джон, – скорее всего, после пыток его расстреляли… – в лагере, никого не пытали, подобное было не нужно. Для Абе-сана они были просто рабочей силой, насекомыми, как твари, шуршащие по стенам барака. Жуки оживлялись, когда фельдшеры тушили свет, после вечерней поверки.

Джон вложил в рот мальчика последнюю ложку риса, проследив, чтобы юноша все прожевал. В бараке строителей они не только пели, но и рассказывали анекдоты, и вспоминали прочитанные, до войны, книги:

– Питер с Генрихом в Праге встретится… – Джон улыбнулся, – четыре года прошло. Неужели, мы все вернемся к обычной жизни, после войны? Я приеду к Генриху, в Геттинген, посидим за пивом… – Джону внезапно, остро захотелось оказаться в подвальчике, на Патерностер-роу, где они обедали, перед несостоявшейся свадьбой сестры:

– Тони я не увижу… – превозмогая боль в ноге, Джон поднялся, – и Уильяма тоже. Мальчик, вообще-то, должен стать наследником титула, если я… – дальше он не думал. Подвальчика на Патерностер-роу больше не существовало. Улицу разбили в одном из последних налетов Люфтваффе:

– Тетя Юджиния погибла, – Джон, припадая на правую ногу, тащился дальше, с флягой воды, – кузен Стивен из России не вернулся. Августа круглой сиротой осталась. А если что-то случилось с Тони, с отцом Уильяма? Кто о мальчике позаботится… – Джон старался не смотреть на правую щиколотку. Тощие ноги, в изорванных, старых шортах, покрывали синяки, от сегодняшней палки охранника. Один из ударов пришелся прямо по язве. Тропическая гниль, как ее называли, была болезненной. Джон, валяясь в грязи, едва ни умер прямо у крепких ботинок охранника, в луже нечистот.

Боль была такой, что сердце, казалось, остановилось. Иногда Джон думал, что так было бы лучше. Он обрывал себя:

– Не смей. Тебе надо выжить, ты обещал… – в Англии он бы и не обратил внимания на царапину. Гвоздь чиркнул его по щиколотке, показалась кровь. Напарник, неловко ударивший по молотку, извинился. Потом Джон вспомнил рассказы кузины о местных язвах. Порез распух, появились пузыри, плоть распадалась под пальцами. Язва разъедала ногу все дальше. Сейчас Джон мог увидеть, среди красно-черной массы, что-то белое:

– Кость… – он, с облегчением, добрался до конца барака, до своего места, – это кость. Интересно, как прошла встреча в Касабланке? Мадемуазель, наверное, во Францию вернулась, Роза в Брюсселе… – Европа была далеко от запаха гнили, и рвоты, от стонов умирающих людей.

Подтянув под себя ноги, Джон устроился на нарах, неторопливо пережевывая свою толику риса. Два месяца он прятал язву от охранников, хромая со всеми по десять миль в день, на стройку. Японцы подгоняли отстающих ударами палок. В конце концов, возвращаясь вечером в лагерь, он упал, и не смог идти дальше. Ребята дотащили его до лазарета.

Джон отпил воды:

– Одно название, что лазарет. Никто, никого не лечит, врач не тратит медикаменты… – японец не обходил барак, только изредка заглядывая к больным. Один из фельдшеров немного знал английский язык. Он отдавал распоряжения дежурным. Дожевав рис, Джон скосил глаза на ногу:

– Бежать? А как? Я говорил ребятам, нельзя рисковать жизнью. Я знаю, что такое джунгли, никто в них не выживет. Надеюсь, что Тесса увела отряд на север… – утром Джон принес пайки с лагерной кухни. Фельдшер прокричал, указав на его ногу: «Завтра!»

– Я не выживу… – Джон свернулся на нарах, постукивая зубами, – здесь есть морфий, есть обезболивающие, но я стану инвалидом, после ампутации… – врач решил отнять его правую стопу:

– Начнется гангрена, в таких условиях, – обреченно понял Джон, – меня ждет вторая ампутация, третья. Если я после первой не умру. Мне двадцати семи не исполнилось. Питер в марте родился, а я осенью… – Джону стало жалко себя.

Свечи тухли, люди рядом бормотали, ворочаясь на нарах. За тонкими стенами безостановочно шуршал дождь. Джон понял:

– Я никого из отряда здесь не встретил, за почти пять месяцев. Тесса, наверное, увела их на север. Молодец, я знал, что она справится… – он помотал наголо бритой головой, в порезах и расчесах:

– А если отказаться? Но врач меня не станет слушать, привяжет к столу. Выжить, надо выжить. Семья должна знать, что с Меиром случилось… – перед глазами Джона стояло сухое, надменное, смуглое лицо японского генерала:

– Я его узнаю, на фотографиях. Дядя Хаим должен услышать, о судьбе сына. И Аарон, и Звезда, то есть Эстер… – Джон надеялся, что с кузиной и мальчишками все в порядке. Он всхлипывал, вытирая глаза рукавом рубашки:

– Я не хочу умирать, не хочу. Здесь не знают, кто я такой. Просто Джон Холланд, рядовой. Как положено, из соображений безопасности… – он расплакался, уткнув лицо в сгиб локтя:

– Лучше бы меня убили, на переправе, или в джунглях. Фрэнк у меня на руках умер. Он был не один, а я умру в одиночестве. Как страшно, оказывается, умирать одному. Поэтому папа улыбался. Он ушел счастливым, мы были рядом… – Джон, кусая губы, тихо завыл.

Ловкая рука легко раздвинула бамбуковые плашки. Зашуршала ткань, тень, скользнув в темноту, оказалась в проходе, между нарами. Голубые глаза переливались, светились. Она бесшумно кралась по бараку, иногда останавливаясь, кладя ладонь на лоб больному. Тесса боролась с тошнотой, вдыхая запах смерти:

– Пять сотен человек, не меньше. Я не смогу всем помочь… – она знала, куда ей надо идти, но все равно, задерживалась рядом со страдающими людьми:

– Надо хотя бы немного снять боль. Пусть им станет легче… – едва оказавшись в лагере, прислушавшись, вертя в длинных пальцах медвежий клык, на шее, она поняла, где Джон: