Лидия Обухова - Набатное утро

Недели за три до того Упсала, столица Свеарике — страны свеев, была пышно разукрашена церковными хоругвями и множеством рыцарских значков, которые трепетали на ветру. Отзванивали колокола; толпы горожан, благородных фрелсисманов и свободных крестьян — бондов, стекались к порту. Отплытие двухсот восьмидесяти кораблей почиталось событием чрезвычайным!

Северная весна уже отплескала зеленоголовым селезнем в озерных проталинах; стаял без следа снег в ущельях, июльское тепло снизошло на шведскую землю.

И красива же казалась в тот день синяя гладь, испещренная косыми парусами в желтых и черных полосах! Отвагой дышали корабли. Дубовые доски для них подбирались одна к одной, без сучка и древоточины, выдерживались в темноте по нескольку лет, пока не приобретали крепость железа; пазы затыкались прядями белого льна, а палубы обшивались тюленьими шкурами. Удальцами выглядели и шведские воины, натянувшие поверх кафтанов из бычьей кожи еще и кольчуги с железными юбочками, а рогатые шлемы пристегнувшие ремешком...

Толпа жадно глазела на короля Эриха Эриксона, пожелавшего проводить славного морехода Ульфа Фаси, командира флотилии, а более того своего зятя ярла Биргера из Бьельбо, возглавлявшего поход. По причине хромоты король ехал в карете, на мягких подушках. По одну руку от него сидела сестра — принцесса Ингерда, жена Биргера, а по другую — насупленный мальчик, разодетый в цветное фландрское сукно, наследник трона Вальдемар, первенец Ингерды и ярла. Чтобы народ видел, в каком согласии пребывает королевское семейство, Ингерда вложила упиравшуюся изо всех сил ручонку сына в потные расслабленные пальцы короля и не только улыбалась направо и налево узким набеленным лицом, но и щедро сыпала в толпу горстями монеты.

Сам ярл ехал на статном жеребце в седле из багдадского сафьяна, покрыв мощный конский круп, будто попоной, длиннополым плащом. Оруженосец вез за ним фамильный щит Биргеров с девизом «Удача и беспощадность!». Да уж, удачливы они были, Биргеры! Но и беспощадны тоже. Могущественный дом соперников пал побежденным, а Биргеры вознеслись. Две королевские династии сто лет оспаривали трон, убивая друг друга. Биргер Броза с помощью датчан вернул на престол Эриха Шепелявого, а его младший родственник Биргер из Бьельбо получил руку Ингерды. По всей Швеции тогда пели:

Но в Свеарике не осуждали за пролитую кровь. Тысячу лет назад, когда здесь жили племена лаппов и свевов, божественный Один постоянно сражался с лесными и морскими народами. Даже древние храмы свевов назывались «домами крови» — в них приносили смертные жертвы. Последний в роду Одинов король Ингиальд слыл таким жестоким, что говорили, будто он съел в детстве волчье сердце. Христианство шведы приняли позже Руси. Оно не утишило злых страстей...

Но если все так, то почему же само слово «свей» означает «землепашец», а не «воитель»? Почему швед упрямо долбит скудную землю и бросает в нее зерно, а доспех надевает лишь по принуждению? Об этой несообразности размышлял ярл Биргер.

Наследник богатейшей семьи ощущал в себе порыв к чему-то большему, чем то, что было ему предназначено от рождения. В четырнадцать лет великолепно обученный военному ремеслу, он уже хотел посмотреть на мир и показать ему себя. Наивное тщеславие подкреплялось энергией и упорством. Родичи, поразмыслив, согласились на неотступные просьбы. Биргер покинул родину и налегке пустился скитаться по Европе, стремясь в Париж, в первый, только что начавший тогда свое существование университет Сорбонну.

Едва ли он отправился в путь с тощим кошельком, без оружия и провожатых. Но так же верно и то, что многих слуг при нем не могло быть, да и денег, сколько ни запасай, не хватит на десятилетнее странствие. Ведь Биргеру надобно было пересечь Европу со всеми ее неухоженными путями и дорожными опасностями, достичь Парижа, который был тогда мал и весь помещался на речном островке Сите, стать студиозусом, проучиться несколько лет, отдавая дань пирушкам и дуэлям (парижские власти, выведенные из терпения, запретили студентам носить оружие — так часто пускали те его в ход!), получить полагающуюся степень, а затем проследовать обратно. На все это нужно было время и время.

Зато вернувшись в Свеарике, он мог теперь сопоставлять. Упсала гордилась своим храмом, но разве он идет в сравнение с тем, который воздвигает сейчас мастер Герард в городе Кельне? Обидной показалась шведская отсталость. Идет тринадцатый век, нравы меняются, торжествует знание, а в Свеарике по-прежнему споры разрешают дракой, вина устанавливается при испытании железом или водой. Судов нет, нет и оправдания невиновному.

Король сам объезжал поочередно все области и ждал, когда его утвердит чуть не каждый деревенский сход. Да любой лагман, который на тинге «кричит закон», обладает большей властью! Ведь это именно лагман — старшина схода должен произнести обидные слова: «Свей могут принимать и свергать короля. Тинг лишь тогда назовет его королем, когда он поклянется перед всеми, что не будет преступать закон в нашей стране...» Закон! Есть ли законы в Свеарике?!

Архиепископ восседает в своем дворце важнее самого короля, а печется лишь о выгоде папского Рима; Швеция для него не более, чем полудикая окраина.

Рыцари полны стародавним чванством. В памяти Биргера недавний спор с Ульфом Фаси. Тот был явно обижен, что не он единоличный глава похода на Русь. Говорил отрывисто, стараясь глядеть в сторону:

— Шведов ведет дух викингов. Так было и так будет. — Он пристукнул сапогом со шпорой.

— Военная добыча кратковременна, — возразил Биргер. — Неразумно отвергать здравый смысл: земля для живых, не для духов.

— Земля шведов — море!

Биргер, который признавал только собственный опыт, пожал плечами.

— На волнах не колосятся нивы, а желудки шведов, как и других людей, способны чувствовать сытость от злаков, но не от морской пены.

Так бесцельно пререкались оба ярла в присутствии короля Эриха, который благодушно кивал обоим трясущейся головой.

Сидя у высокого набивного борта, слегка откинув по теплому времени бархатный рукав, отороченный черным соболем, Биргер мысленно продолжал спор. Он размышлял на латыни, которая была языком всей образованной Европы. Не только церковная служба, но и философские диспуты велись и научные трактаты писались именно на этом языке. Родные наречия оставались как бы бесписьменными диалектами, приличными разве что для общения с простолюдинами, для рынков и проезжих дорог...