Николай Рогаль - На восходе солнца

Судаков брел по Амурской улице к дому золотопромышленника Зотова, у которого он жил. Все происшедшее на съезде казалось ему результатом какой-то интриги.

Конечно, если потакать толпе, если разжигать дурные инстинкты и наклонности... Но логика вещей?.. железные экономические законы?.. исторический прогресс?.. Занятый такими мыслями, — а они несколько возвышали его в собственном мнении, — Судаков едва не проскочил мимо зотовского особняка.

— Куда же вы помчались, батенька? — окликнул его Зотов. Он стоял возле парадной двери, монументально важный, самодовольный. — Вижу, вы следуете, решил подождать. На дворе-то капель.

Судаков только сейчас заметил, что день и в самом деле хорош. Светило солнце, голубело небо, и в воздухе держалось непередаваемое ощущение весенней свежести. Сверху на каменные ступени падали звонкие капли.

— Действительно, — удивился он, оглядываясь кругом, как человек, попавший в совершенно незнакомое место.

— Дожили до марта месяца. И слава богу. Не будем дальше загадывать, — продолжал Зотов тем же тоненьким голосом. — Весна-то хороша, да забот сколько. На приисках — сезон, на реках — навигация. Мужик потянется на поля. А я вот — вертись. И туда и сюда — везде поспевай. И тебя все клянут на все корки. Господи! Вот гляжу на Сахалян, знаете, что-то мне китайская сторона милее. Не отправить, думаю, загодя туда кое-какое имущество?.. Да, что же наши амурские мужички? — спохватился он.

Судаков только рукой махнул.

Зотов уперся животом в дверь и стал рыться в карманах, ища ключ.

— Значит, за Мухиным подались? — повесив шубу, спросил он уже без прежнего оживления.

— Судите сами, Иван Артамонович, — Судаков извлек из внутреннего кармана помятые бумажки, приблизил к глазам и стал читать прерывающимся голосом: — «Шлем крепкое рукопожатие мужика-переселенца далекой окраины вождю всемирного пролетариата Владимиру Ильичу Ленину...» Вот, пожалуйста!

— Голытьба! На чужое зарятся, — бросил Зотов, однако бумаги взял и осторожно понес их впереди себя в дальние комнаты.

Особняк у Зотова большой; комнаты уставлены зеркалами, мягкими диванами, пуфами, креслами на точеных ножках, столиками различных размеров и разного назначения. В больших старомодных буфетах выставлено напоказ серебро и хрусталь. Везде, где можно что-нибудь приткнуть, стояли антикварные вещи и безделушки — традиционные семь слонов, статуэтки, птичьи чучела с распластанными крыльями. В доме много изделий искусных японских мастеров. Одна из комнат так и называлась «японской». В ней стояли японские черные столики, а в углах — ширмочки тонкой работы. На столиках лежали альбомы в бархатных переплетах, в лакированных деревянных обложках, украшенные фигурками гейш или веточками цветущей вишни. Со стен смотрели разукрашенные японки со странно удлиненными лицами и пышными прическами.

Когда бывали званые гости, все двери особняка распахивались настежь. Зотов любил бродить по анфиладе комнат, ловить завистливые взгляды и приглушенный шепоток. «А это я приобрел там-то, за такую-то цену» или «Это я выписал оттуда-то, по каталогу такой-то фирмы», — сообщал он мимоходом и шествовал дальше. Вещи для Зотова были внешним выражением благополучия фирмы, показателем процветания. Он не пропускал случая приобрести еще что-нибудь. Было приятно думать, что где-то в заморских городах, куда ему так и не доехать, какие-то неизвестные люди трудятся, портят зрение, чтобы сделать тончайшую резьбу или отлить из бронзы крохотную фигурку, которую он сунет куда-нибудь в угол и забудет о ней. Вероятно, многим людям собранные здесь шедевры доставили бы эстетическое наслаждение, радость; Зотов знал лишь чувство обладания, пустое тщеславие собственника. Он не умел отличить творения подлинно художественного от подделки, ибо ценность вещи для него раз и навсегда определялась заплаченной за нее суммой.

Зато Зотов звал, как выжать копейку. Его десятники обвешивали старателей, выгадывая для хозяина неоплаченные золотники и доли. Управляющие приисками, капитаны пароходов, конторщики до крайности урезали заработки рабочих и матросов; в компанейских лавках им втридорога продавали гнилье и тухлятину; заболевшего или изувеченного в штольне человека безжалостно выкидывали из барака — иди на все четыре стороны. Были на его приисках люди, которым только мигни — проломят непокорному добытчику голову в случайной драке либо утопят где-нибудь в лесном болоте. И все сходило с рук: знал Зотов, как и кому сунуть «барашка в бумажке». Служащих-либералов Зотов у себя не терпел, но охотно поощрял разных шкур и пройдох, зная, что не останется от этого в накладе.

Требование закона, что все добытое золото сдается казне, Зотов в лучшем случае выполнял наполовину: имел он не один ход на ту сторону, за границу. Причалит, скажем, где-нибудь на плесе к его пароходу лодка с той стороны: мало ли зачем — соли купить или спичек. Или зайдет во двор особняка мастеровой-лудильщик: «Паяй-йя!» В конце концов и сам Зотов мог поехать покататься на тройках по зимнему Амуру, а там, по внезапной прихоти, свернуть в Сахалян — благо до него рукой подать — и до утра кутить со всей компанией в китайском ресторанчике или в японском чайном домике у гейш. В компании найдется и член городской думы и какой-нибудь полицейский чин: все подтвердят, что Иван Артамонович ни на секунду не отлучался. Так оно и было. Угощал, швырял деньгами — по широте своей купеческой натуры. Даже по надобности ходил не один. А что там было в кошевке, под персидским ковром, кто мог знать. Стояла она всю ночь где-то в закрытом дворе. Ну, найдут потом корчемники в полозьях вместительный тайничок, что ж тут предосудительного. Зотов — хозяин. И по тайге приходится с крупными суммами ездить, среди разного темного люда. Обычная мера предосторожности — и только. Тайничок-то пуст.

Так и уплывали пуды золота на черный рынок, обогащая Зотова. Среди золотопромышленников Благовещенска, получивших меткое прозвище «амурских волков», он был одним из самых матерых.

Зотов прошагал в библиотеку — угловую комнату с высокими стрельчатыми окнами. Достав очки в простой железной оправе, он заправил обе оглобельки себе за уши и внимательно стал читать резолюции крестьянского съезда.

Судаков задержался в гостиной. Здесь в ожидании обеда расположились священник городского прихода, благообразный, дородный мужчина в лиловом подряснике, худощавый брюнет в инженерской тужурке, пожилой солидный господин в пенсне — доверенный крупнейшей на Дальнем Востоке торговой фирмы «Кунст и Альберс», управляющий местным отделением Сибирского банка и два молодых человека — один скромно одетый, второй — щеголь.