Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 2

В обитом бархатом возке было уютно и покойно. «Подержи, — высокомерно сказала Лиза старой ключнице, что приставил к ней Шуйский. Порывшись в своем сундучке, девушка достала вышивание и Евангелие, и спросила, подняв бровь: «Грамотная ты?».

— Да куда мне, матушка! — ахнула ключница.

— Тогда сказки мне рассказывать будешь, — велела Лиза, вдевая нитку в иголку, и склонившись над пяльцами, внезапно вспомнила лед на Волге и его голубые глаза.

Он заглянул на дымную поварню и озорно сказал: «Все, Лизавета, хватит тебе тут чадом дышать, пошли на санках кататься».

Санки в его руке казались детской игрушкой. На заснеженном склоне реки он улыбнулся:

«Меня-то они не выдержат, а ты садись, я тебя внизу ловить буду, а потом поднимемся».

Она, закрыв глаза, завизжав от счастья, почувствовала, как ударяет в лицо холодный вихрь, а потом оказалась в его руках — вся, вместе с санками.

— Незачем тебе наверх карабкаться, сам отнесу — усмехнулся Федор, и, — не успела она опомниться, — легко поднял ее.

— Тяжело, — запротестовала Лиза.

— Э, — рассудительно заметил Федя, — я камни да кирпич днями таскаю, уж не легче тебя будут.

Потом он поставил ее на землю, и, быстро сбежав вниз, махнул рукой: «Не бойся, Лизавета!

Я тут!»

— Не боюсь, Федя, — тихо сказала она. «Не боюсь».

Марфа проводила глазами возок и обернулась к детям.

— К обедне звонят, — сказала она. «Все, быстро в палаты, и духу вашего чтобы тут не было».

— Матушка, — серьезно глядя на нее лазоревыми глазами, сказал Петенька.

Она присела, и, прикоснувшись губами к темным, отцовским кудрям, прошептала:

«Подождите меня немножко, и я приду. А потом опять будем все вместе».

Петенька только обнял ее за шею — сильно, отчаянно.

Марфа наложила засов на дверь горницы, и, раздевшись, вдруг застыла. «И вправду, словно мальчишка, — хмыкнула она. «Морщины только, ну уж ладно, — женщина взяла ручное зеркальце и в свете заката увидела резкие, глубокие складки по углам красивого рта. «И лоб тако же, — грустно сказала Вельяминова. «Однако ж седины нет, а у матушки, я помню, еще до сорока появилась».

Она вздохнула, и, сняла рубашку, — только, крохотный, с изумрудами, крест остался на шее.

Дрожа от вечернего холодка, наклонив голову с тяжелыми косами, Марфа стала стричь волосы — ежиком, коротко.

Натянув шаровары с армяком — грязные, в пятнах смолы, — она нахлобучила шапку и опять посмотрелась в зеркальце. «Ну, осталось еще одно, — пробормотала боярыня, и, сжав кулак, ударила себя под правый глаз. Тонкая, белая, в сеточке морщин кожа сразу стала опухать.

Вельяминова положила в карман тяжелый мешочек с золотом, и, сунув туда же кинжал, оглянувшись, вышла из палат — по черной, ведущей на двор, узкой лестнице.

— Тебе чего? — подозрительно спросил стрелец невидного, худого мужичка, — с синяком под глазом, — что мялся на церковной паперти. Давно отзвонили к вечерне, над колокольней метались стаи ворон, и небо на западе уже стало окрашиваться в глубокий, лиловый цвет.

Мужичок вскинул глаза вверх и, набожно перекрестившись, сказал: «Как я в лесу живу, смолокур я, так за упокой души царевича пустите помолиться, ваша милость. Я десять верст пешком шел».

— Вовремя приходить-то надо, — заметил стрелец. «Там государыня вдовствующая, ты к ней смотри, даже не подходи!»

— Упаси Господь, — ахнул мужик. «Да я быстро, меня и не заметит никто. Такое горе, такое горе…»

— Ну, иди уже, — стрелец открыл тяжелую, деревянную дверь.

Марфа прошмыгнула внутрь и оглянулась — пахло ладаном и воском. Носик мальчика уже заострился и посинел, из-под бархатного венчика с молитвой, прикрывавшего глаза, виднелась капля беловатого гноя.

Она наклонилась к лежащей на полу женщине и тихо тронула ее за плечо: «Марья Федоровна».

Государыня подняла постаревшее, опухшее, в красных пятнах лицо.

— Марья Федоровна, — терпеливо повторила Марфа, — я ухожу сейчас, ночью. Детки мои уже там, — она махнула рукой в сторону реки. «Пойдемте со мной, я вас отсюда вывезу».

— Зачем? — безразлично сказала государыня. «Тут могила сына моего, тут — хоша и не знаю я, где он лежит, — человек, коего любила я больше жизни, похоронен. Дайте уж в келье мне угаснуть, Марфа Федоровна.

— Жив Матвей Федорович был, четыре года назад, — твердо сказала Марфа. «Сейчас что — не знаю, однако тогда — жив был».

— И сейчас жив, — раздался голос с порога.

Матвей подошел к сестре, и, передав ей ручницу, сказал: «Здравствуй, боярыня. Там труп на паперти, в канаву его скинь».

— Я посторожу, — шепнула Марфа и выскользнула из церкви. Увидев в темноте какого-то человека, наклонившегося над телом стрельца, она, даже не думая, уткнула ему в спину пищаль и произнесла: «А ну тихо».

— Здравствуй, Марта, — распрямляясь, глядя на худого, стриженого ежиком мужика, в потрепанном армяке, с пищалью в руках, сказал адмирал. Она посмотрела на него играющими в лунном свете глазами. Под правым набухал синяк.

— Что ты тут делаешь? — шепотом спросила женщина.

— У меня завтра день рождения, — хмуро ответил адмирал. «Решил отметить его на Москве, как видишь. Дай пистолет».

— И не подумаю, — Марфа запахнула армяк.

— Хорошо, не давай, — вздохнул Виллем. «Дети где?»

— Там, на острове, на реке, — Марфа смотрела на его лицо и видела ту комнату в доме штатгальтера, в Дельфте, четырнадцать лет назад. «Поседел, — подумала она. «Но глаза такие же, Господи».

— Марш к ним, — адмирал взял ее за плечи и развернул. «Пошли, провожу тебя до стены, там есть, где взобраться. Сколько там детей?»

— Трое, — Марфа все глядела на него.

— Говорили, что шестеро, — вдруг усмехнулся Виллем.

— Элизабет, — это мужа моего дочка, — я на Москву отправила, Теодору в жены, — Марфа невольно улыбнулась, и тут же помрачнела, — а Тео пропала. В Сибири.

— Найду, — пообещал Виллем, и, легко подсадив ее наверх, сказал: «Все, быстро к детям».

— Но ты вернешься? — она так и держала в руке пистолет.

— Я через четырнадцать лет вернулся, как видишь, — ответил адмирал, и, не глядя в ее сторону, пошел к церкви.

Матвей подошел к гробу и взял мальчика за покрытую порезами ладошку. Митька лежал такой маленький, что он сразу вспомнил те детские гробы, что стояли в церкви — почти каждый год, — когда он был еще ребенком. И мать — так же, как сейчас Марья, — лежала на полу. Отец стоял, молча, выпрямившись, и Матвею иногда казалось, что он хочет заплакать — но не может.

«Митька, — прошептал Матвей и приложил к своей щеке руку сына. «Митька, милый мой, прости меня». Вельяминов стер слезы рукавом армяка, и, перекрестив посиневшее личико ребенка, поцеловал его в лоб. Он опустился на колени рядом с Марьей и шепнул: «Пойдем, счастье мое».